Я стала медленно приближать этот снимок — в том месте, где по коричневой лодыжке лупило серое море. Остановилась, когда нашла рядок смазанных пикселей, разделяющих кожу и морскую воду.

4

Вставай, сова-сплюшка, — сказала Вера в приоткрытую дверь и тут же ушла.

Мое тело томилось в тепле от нежного одеяла, постельное белье гладило кожу и пахло лавандой. Комната была такой большой, что я громко цыкнула, проверяя, нет ли эха. Звук застрял где-то в изумрудных шторах или, может, в пуфике для ног у бархатного кресла.

Я снова забыла, где здесь туалет. Ночью, когда Вера вела меня в гостевую комнату, я специально запоминала. Но было темно, Вера не любила потолочный свет, а теперь в большое окно пролезло безразличное серое утро, и все стало выглядеть совсем по-другому.

А где туалет, я забыла, — крикнула я через всю квартиру, но Вера не услышала.

Я приподнялась и проверила, не осталось ли на подушке пятен от слюны или плохо смытой косметики. Потом перекатилась к краю кровати и сползла вниз — босые ступни обнял пушистый коврик. Каждый предмет в квартире Веры приносил удовольствие.

Я прошлась по теплому полу к выходу из комнаты и еще раз выкрикнула свой вопрос. Мой голос понесся над красивой плиткой и натертым паркетом, отскочил от старинных часов в углу, задел несколько картинных багетов и догнал Веру в кухне. Там что-то жужжало.

Слева от арки, — крикнула Вера.

Я вошла в нужную дверь. Полотенца в санузле были свернуты трубочками и уложены в плетеную корзину с низким бортиком. На ободке глубокой ванны стояли ровно три одинаковые бутылки. Шампунь, гель для душа и бальзам подбирались по цвету, в тон плитке. Я надеялась найти там что-нибудь Верино, погрузить палец в ее крем для лица или мазнуть под мышкой ее дезодорантом. Но, видимо, эта ванная тоже предназначалась для гостей. Или предназначалась гостям? Как правильно?

Родители Веры владели сетью аптек. В Оренбурге они считались людьми серьезными, солидными и абсолютно нормальными, вкладывали деньги разумно и накупили разной недвижимости. Как только сеть выползла за границы области, они уехали из родного города в Москву. Здесь родители Веры начали чудить: тратить деньги как попало и заниматься беспорядочным саморазвитием. На всякий случай купили американских акций. С тех пор аптечный бизнес особо не рос, но и не уменьшался.

Квартира с тремя спальнями, двумя санузлами, гардеробной, гостиной, кабинетом и огромной кухней оказалась съемной. Я даже представить не могла, сколько стоит аренда, мне вообще казалось странным, что такие апартаменты сдаются, — наверняка у тех, кто может себе их позволить, есть деньги и на свое жилье. Вчера, когда мы пили вино, я спросила Веру, почему ее мама и папа не купят квартиру. Она точно не знала, но предположила, что на такое жилье родителям просто не хватит, а опускаться на уровень ниже они не хотят, да и в Москве им как будто уже разонравилось — в отличие от Веры, у нее как раз были большие планы на столицу.

Я помочилась в гостевой унитаз, вымыла руки и лицо, прополоскала рот. Потом оторвала длинную ленту туалетной бумаги, смяла ее и вытерла белым комком всю раковину, чтобы не оставить после себя ни капли. Пошла к Вере на утренние звуки через сияющий холл. Кухня была размером с зал — так в моей семье называли комнату с телевизором и раскладным диваном. Крупные шкафы из дерева висели углом по двум стенам, мраморная столешница была вся уставлена мелкой техникой. Вера стояла, чуть согнувшись над плитой, и что-то мешала.

Я увидела ее и вспомнила, как перед отъездом в Москву поехала на электричке в соседний город, пошла там по делам и случайно вышла к Куме — реке, которая катится с карачаево-черкесских гор, взбивая донный песок, а потом расползается по равнине. Покидая нашу местность, река течет размеренно и монотонно. Тогда я оказалась на границе, в месте, где Кума успокаивается, уже не бурлит и не плюется в глиняные берега, — кажется, что река здесь застыла коричневым желе.

Я сидела на берегу, смотрела в бурую воду и думала, что сама нахожусь в месте успокоения, перехожу от гор к равнине, от истеричных попыток пробиться — к учебе в лучшем вузе страны. Это раньше я скакала по конкурсам и экзаменам, боялась не то чтобы проиграть, а даже быть второй по счету, а теперь все сделано, завершено, я перечисляла в уме достижения последнего года и улыбалась.

Вдруг я увидела красивое изогнутое перо. Оно едва касалось воды и скользило так стремительно, что напоминало санки, которые несутся по подмерзшей декабрьской грязи. Перо открыло мне секрет реки, что она только притворяется тихой, а сама несется, торопится и все еще бежит прочь от гор. Я достала телефон и попыталась сфотографировать перо, но оно было уже далековато, к тому же плыло слишком быстро, и моя камера ничего не схватила.

В то утро я стояла на пороге кухни тихо, чтобы Вера меня не заметила. Она скользила по тяжелой дубовой кухне в своем легком домашнем сарафане, ее косточки под матовой кожей показывались и прятались обратно.

Верины идеи, мечты, размышления, увлечения постоянно сменяли друг друга. Я никак не могла угнаться за Вериным полетом, не могла уцепиться даже за ее хвост. В начале сентября Вера пошла на йогу и к концу месяца стала буддисткой. Параллельно увлеклась французской новой волной — но уже, кажется, забросила. Каждый день она узнавала что-нибудь новое, а я даже не могла придумать, что бы такое узнать.

Над льняным швом гуляла острая лопатка с маленькой родинкой. Вера порхала вдоль нуворишской столешницы, совсем не идущей ей, бросала в блендер авокадо, нажимала кнопки на вафельнице и подпрыгивала к турке, чтобы проверить, появилась ли у кофе шапка.

Венские вафли, гуакамоле и кофе в турке — это все, что она умела готовить. Но каждое из этих названий, когда их произносила Вера, вылетало песенкой, искрилось экзотикой. Когда я говорила то же самое, слова комкались во рту и выпадали пожеванной бумажкой.

Я подошла сзади и обняла ее. Вера вздрогнула и положила свои руки на мои. Она была прохладной и хрупкой, как стебель сельдерея, а я почувствовала себя большой и теплой. Я посмотрела в ее родинку на спине, и моя надгубная родинка запульсировала.