Шрифт:
Закладка:
Примечательно, что в Севастополе даже монахи участвовали в боевых действиях. Особенно отличились в мартовских событиях два тёзки, отцы Иоанникии: один в ночь на 3 марта ходил с крестом впереди солдат и поднимал их в штыковую атаку, а потом в темноте разглядел в траншее неприятельского офицера, притворившегося мёртвым. Второй в ночь на 11 марта был послан вывести из неприятельских траншей солдат, отказавшихся верить сигналу отступления. Оба иеромонаха были представлены к наградам355. Протоиерей Арсений Лебединцев в письме митрополиту Иннокентию отмечал, что первый из них раньше назывался не иначе как «неблагонадёжный Иоанникий», даже предполагалось выслать его из Севастополя, но теперь он герой: «Говоря сие, я нисколько не защищаю нетрезвости в ком бы и где бы ни было, а осмеливаюсь только сказать своё мнение, что оказанные иеромонахом Иоанникием отличия в настоящее время выкупают его вину». А о втором рассказывал в воспоминаниях А. Д. Столыпин, отец будущего сановника Петра Столыпина:
«Перед нами стоял тот же самый монах, которого я видел в начале дела, он нёс три штуцера.
— Откуда вы, батюшка?
— Как откуда? Из траншей, я был там во всё время дела.
— А что это у вас за трофеи?
— Два штуцера, вырвал я из рук зуавов, спас их, может быть, этим от греха, а вот это ружьё принадлежит злому человеку, он хотел меня убить, видите, рясу всю порвал.
— Да как же вы уцелели?
— На мне была епитрахиль, — отвечал он спокойно.
Мы невольно преклонили перед ним головы».
Солдаты наотрез отказывались уходить из траншей, не веря, что поступил приказ об отступлении; поверили, только когда за ними пришёл иеромонах. Матросы звали его Аника; он так привык к этому имени, что и сам так рекомендовался: «Аника 3-й!»
На бастионах обзаводились хозяйством, обживались. В блиндажах делали нары из досок — это была «спальня»; у дверей ставили самовары и медные чайники — «столовая»; за небольшой дверкой с сердечком — понятно что. При хорошей погоде или когда в блиндаже становилось душно, ставили столы на площадке батареи и, усевшись кружком — кто на принесённом из города кресле, кто на жестянке из-под картечи, положив сверху поддоны, — пили чай, как говорили в Севастополе, «под музыку пуль и снарядов». Офицеры вели совместное хозяйство, в складчину покупали на базаре провизию, разводили кур. А держать петухов, особенно красивых, даже вошло в Севастополе в моду. Ночью они пели так, что было слышно и в неприятельских траншеях, но солдатам и матросам это нравилось, потому что напоминало деревенскую жизнь.
На одной батарее произошёл такой случай. Жил у них красавец-петух, совершенно ручной, матросы прозвали его Пелисеевым — по имени командующего французским 1-м армейским корпусом Ж. Ж. Пелисье. Однажды Пелисеев, испуганный взрывом бомбы, с квохтаньем перелетел через бруствер и скатился в ров. Молодой матросик впопыхах помчался за ним, не обращая внимания на сыпавшиеся пули, поймал его и вернулся. Из французских траншей донеслись крики одобрения и аплодисменты — сначала петуху, потом матросу.
Солдатам приносили из города готовые обеды и ужины, матросам ежедневно поставляли провизию, они кашеварили сами. Кухня у офицеров и матросов была общая — печь и небольшая плита в вырытой здесь же, на батарее, яме. Свод над ними защищал только от пуль, если начинался артобстрел, приходилось сидеть без обеда.
Нахимов знал не только об опасностях жизни на бастионе, но и о бытовых неудобствах: тесные блиндажи, кусачие насекомые, расстройство пищеварения от плохой воды. Бани, чистое сменное бельё, лекарства — это для всех моряков и солдат. Он покупал на собственные средства и присылал офицерам свежее бельё, вино, которое смешивали с водой для уменьшения желудочных расстройств; целые батареи пузырьков с каплями Иноземцева[56], действие которых он опробовал на себе, наконец, передавал деньги для нуждающихся. «Слава богу, в Севастополе есть лицо, которое знает всех и каждого и готово за всякого стать заступником и посредником», — говорили о Нахимове.
После обеда кто-то спал, другие отдыхали, играя в карты или шахматы, многие читали. Грамотные матросы и солдаты читали вслух сказки и лубочные батальные истории, офицеры приносили из библиотеки книги и журналы. «Утвердительно можно сказать, — вспоминал артиллерист Ершов, — что чтение никогда не доставляло и не будет мне доставлять таких наслаждений, как на бастионе. Здесь, при возбуждённых нервах, при жажде умственного отдыха, как-то яснее усвоял себе человек всё умное и поэтическое, вдаваясь порой в совершенную иллюзию очень часто по поводу произведений, неспособных в другое время произвести хоть часть такого впечатления»356.
Если на позициях было относительно спокойно, офицеры ходили в гости. В каземате 6-го бастиона стоял рояль, там устраивали музыкальные вечера: скрипка и кларнет приходили с 4-го бастиона, флейта — с 5-го. Сначала слушали классическую музыку, всё шло чинно и благородно; потом как-то незаметно переходили к народным песням, при хорошем настроении заканчивали «Камаринской» или бравой «В Севастополе стояли»:
В Севастополе стояли,
Горы каменны ломали.
Гоц калина, гоц малина,
Горы каменны ломали.
Батарею выкладали,
Батарею выкладали,
Мы воды мало видали.
Нам холодная вода
Слаще мёду и вина.
Аржаные сухари —
Все приятели мои.
А гречушная каша —
Родимая мати наша.
Эскадронный командир,
Во крестах его мундир,
Офицеры молодые,
Эполеты золотые,
По траншеюшкам гуляет
И в нас храбрость пробуждает.
Вот, бывало, чуть-чуть свет —
Командир наш на барбет.
Всех скликает, всех сзывает.
Песни петь нас заставляет.
Уж мы песенки певали,
Англичанку удивляли.
А как мы пустились в пляс,
Французик наш кричит: «Пас!»357
При тоскливом настроении запевали:
Любезный друг, уведомляю,
Что кончен наш кровавый бой;
Своих с победой поздравляю,
Себя с оторванной рукой.
Хотя мы много пострадали
От перекрёстного огня,
Но всё разбили, всё забрали...
В груди две пули у меня.
Я в лазарете
