Шрифт:
Закладка:
Все эти проволочки забрали столько времени, что король, хотя на три часа опередил Тенчинского, погоня приближалась и угрожала. Слышали её уже приближающуюся. Вилекье и Пибрак едва имели время вскочить на коня и укрыться в ближайшем лесу; другие двинулись догонять короля, чтобы ему помочь.
Мирон, мчащийся впереди, кричал во всё горло:
– Скорей! Скорей!
Запыхавшийся, он был не в состоянии ничего больше выговорить.
Суврей, который за королём ехал последним, задержался, услышав крик, и спросил Мирона, что случилось.
Испуганный доктор, не задерживаясь, крикнул:
– Вся Польша гонится за королём… подъезжают… мчатся. Вилекье и Пибрак взяты в неволю.
Между тем встревоженный король, не задерживаясь, по-прежнему мчался с Лархантом и дю Халле.
На дороге тут же за Освенцимом мост на речке Суврей приказал разрушить, чтобы задержать преследователей.
Тем временем Тенчинский, который из многочисленного кортежа по дороге потерял большую часть, всё приближался, много коней пало, иные остановились от утомления. Только подкоморий с несколькими, одетыми по-татарски и вооружёнными людьми, мчался, каждую минуту приближаясь и сокращая расстояние до короля.
Он как раз добежал до Освенцима, когда они выезжали из местечка. В Освенциме Тенчинский поднял тревогу, велел позвать старосту и потребовал свежих коней, поскольку те, которых имел, уже дальше идти не могли.
Подстароста, узнав, что уезжающим был король, тут же пустился наискосок без дороги, и вскоре добежал до снесённого моста.
Тут же за ним были видны убегающие французы. Думая, что среди них находится король, он пустился вплавь по реке, крича по-латыни:
– Наияснейший пане! Чего убегаешь? (Serenissima Majestas, cur fugis?)
Король, видя издалека барахтавшегося в воде с латынью шляхтича, несмотря на тревогу и утомление, не мог удержаться от смеха, но, не думая останавливаться, бежал дальше.
Граница была уже недалеко, там он чувствовал бы себя в безопасности. Перед ними видна была Пшчина.
Тенчинский, рискуя сломать себе шею, гнался за Генрихом, во что бы то ни стало желая его догнать; при нём были уже только четыре татарина с луками и стрелами.
Заметив его всё ближе приближающегося, Бельевр, который имел пару пистолетов в кобуре, один из них дал Ларханту, другой Суврею.
– Защищайтесь, господа, – воскликнул он, – мне шпаги хватит.
Затем француз узнал хорошо знакомого ему подкомория.
– Как друг или как враг прибыл? – крикнул он ему.
– Как верный слуга короля! – отпарировал Тенчинский.
– Прикажи татарам опустить луки, а то в нас метят! – воскликнул Бельевр.
Подкоморий крикнул своим татарам, но должен был повторить им приказ, прежде чем его поняли и услышали.
– Суврей! – начал подкоморий, обращаясь к нему. – Ради Бога! Я должен поговорить с королём!
Генрих остановился, узнав Тенчинского. Тот хотел спешиться, но король велел ему остаться, как был, и приблизиться.
Подкоморий, несмотря на всё уважение, какое имел к королю, был так взволнован и приведён в отчаяние бегством, что не очень мог и умел решиться на слово.
Старался не вспылить, но невольно вырвались у него слова, которые только могли объяснить чрезвычайное положение и отчаяние.
Любовь, какая у нег была к королю, возложенное на него доверие, ответственность за побег, какая на нём лежала, привели Тенчинского почти в безумие.
– Наияснейший пане, – начал он дрожащим голосом, – паны сенаторы выслали меня за вашим величеством, охваченные отчаянием, потому что не заслужили того, чтобы ты покинул край, который тебя паном выбрал. Наша честь и ваше королевское величие требуют того, чтобы ты нас не оставлял, чтобы вернулся. Выставишь нас на опасность, на посмешище. Помни о данной нам присяге, которая тебя связывает. Ежели нас покинешь, да и того, за чем гонишься, не достигнешь… король… будешь презираем людьми, гнушаться тобой будут… как собакой.
Тенчинский говорил с пылкостью, и сам, может, не знал, как из его уст вырвалось это презрительное слово. Король страшно побледнел, но молчал, только возмущённый Бельевр прервал:
– Господин граф, король тебя всегда любил, а ты его за это собакой зовёшь (te rex amavit plurimum, et tu illum canem vocas!)
– Бог мне свидетель, – крикнул Тенчинский разгорячённый, – не к королю это применялось, но к поступку.
В его глазах стояли слёзы и рыдание прервало речь.
– Наияснейший пане, – воскликнул он, – я, как подкоморий, как страж твоей особы, за тебя отвечаю. Люди меня сделают предателем… а я в том только провинился, что тебе доверял и верил слову твоему.
Король, заклинаю, умоляю, вернись к нам, найдёшь в этой стране послушнейших и вернейших людей, чем в той, для которой хочешь нас бросить.
Генрих без гнева выслушал спутанную и полную горечи речь Тенчинского, который бросался, двигался, кричал, почти бессознательный.
Теперь он сохранял, будучи в уверенности, что Тенчинский задержать его не сможет, всё хладнокровие человека, который не заботится ни о чём, кроме того, чтобы довершить намерение.
– Граф, друг мой, – начал он, – я еду захватить то, что падает на меня, как наследство, но не отказываюсь от страны, которая меня выбрала. Бог милостив, позволит, что сумею сохранить обе короны; но Франция первая имеет право на меня, кровь моя связывает меня с ней и вынуждает помогать. Там первый долг. Я должен был сделать то, что сделал. Конде с восемью тысячами рейтеров от Фальцграфа направляется во Францию. Мать мне пишет, что двенадцать тысяч кальвинистов ждут в Меце. Брат мой д'Алансон и король Наварры устраивают заговоры.
Генрих сбивался, объясняя и спеша закончить разговор, потому что Бельевр и Суврей давали ему знаки, опасаясь измены. Думали, что Тенчинский специально продлевает разговор, чтобы дать подъехать другим и короля взять в неволю.
Расчувствовавшемуся, страдающему Тенчинскому было трудно перестать говорить.
Он начал снова умолять короля.
– Граф, друг, – ответил Генрих, – я ручаюсь и обещаю как можно торжественней, что не далее, чем через три месяца вернусь к вам.
– Паны сенаторы, – прервал подкоморий, – встревожены тем, чтобы ты не появился в Вене на искушение императора, который старался об этой короне и не преминет торговаться, чтобы её получить.
С хорошо разыгранным возмущением король дальше говорить ему не дал.
– Эта корона мне также дорога, как наследство, – воскликнул он, – не думаю от неё отделаться, а чувствую силу обе поднять.
Тенчинский ещё раз, складывая руки, начал умолять:
– Наияснейший пане, смилуйся! Вернись! Сенаторы согласятся на выезд, тебя достойный, мы будем тебя сопровождать.
Затем Генрих, в нетерпении, наконец прервал, возвышая голос:
– Господин граф, я уже
