– Понимаешь, я всегда уходила к папочке, чтобы составить ему компанию, – объяснила Виола. – Кроме меня, у него никого не было.

Мама, которая, к счастью, кажется, приходила в себя после последнего курса терапии, набросилась на меня, когда мы приехали, и снова сказала, что я должен все рассказать. И снова я пообещал, что расскажу, но… не портить же Рождество. Виола, уютно устроившаяся в кругу нашей любящей и гостеприимной семьи, выглядела такой счастливой и расслабленной, какой я не видел ее со времени смерти Саши.

И я опять промолчал.

* * *

В новом году мы вернулись к учебной рутине. Я уже решил, что сделаю все, что в моих силах, чтобы получить работу в Лондоне, когда окончу магистратуру. Меня не особо волновало, что придется мести улицы, если каждый вечер по возвращении домой, запыленный и потный, я мог прижимать к себе Виолу.

Пришла Пасха, и Виоле надо было уехать на месяц по обмену – что-то связанное с французской литературой. Ночь перед ее отъездом мы провели в квартире в Блумсбери. Она попросила одолжить дорожную сумку, и, пока она собиралась, я пошел купить бутылку вина и индийскую еду навынос.

Вернувшись, я прошел по коридору и нашел Виолу в гостиной: она сидела на полу, скрестив ноги, и держала в руках письмо, которое Саша написал мне перед смертью.

Сердце провалилось прямо сквозь тело и упало у моих ног трепещущей, перепуганной массой.

– Я… где ты его нашла? – спросил я.

– Оно было в переднем кармане твоей сумки. – Ее посеревшее лицо было залито слезами. – Ты все это время врал, да?

– Нет, Виола, конечно нет!

– Ну, лично мне кажется, что врал, – прошептала она почти про себя. – А я-то думала, что ты настолько хорошо относился к моему отцу, что пришел в тот день в больницу… Господи! Скольким людям я рассказывала, какой ты распрекрасный… а ты был там ради себя! Не меня!

– Ты права, – согласился я. – В тот первый день я пришел, потому что считал, что должен. Но в ту минуту, когда я увидел, как ты идешь ко мне навстречу, все изменилось.

– Пожалуйста, Алекс, перестань уже лгать!

– Виола, я понимаю, что ты в шоке, но эти несколько месяцев, все, что было между нами… как это может быть ложью? Как?

– Потому что ты не такой, каким я тебя считала. «Заботливый, участливый Алекс», который все это время притворялся, что он рядом ради меня… И знаешь, что хуже всего?

Я мог придумать много чего «похуже», но сдержался.

– Нет.

– Я, если честно, завидую тебе. Потому что ты был его родным сыном, а я нет.

– Виола, серьезно, он ничего для меня не значил…

– О, еще лучше!

– Я не это имел в виду! Я был просто в ужасе, когда узнал, что я его сын. В смысле, – поправился я, – в шоке.

– Как я сейчас.

– Да. – Я ухватился за этот спасательный круг и подошел к ней. – Конечно, ты в шоке. Это ужасное открытие, и, Виола, мне очень, очень жаль. Ты себе не представляешь, сколько раз я пытался сказать тебе, но ты была так убита горем, что я не мог заставить себя заговорить. А потом ты… мы были так счастливы. Так счастливы, что я боялся все испортить. Разве ты не понимаешь?

Она потерла нос – до боли очаровательная привычка – и яростно помотала головой.

– В данный момент я ничего не понимаю. Кроме того, что я в каких-то странных отношениях с… родственником!

– Виола, у нас нет ни капли общей крови. Ты прекрасно знаешь.

– А мой отец… как он мог так поступить?! Господи, Алекс, я боготворила его. Неудивительно, что моя бедная мать его ненавидит. – Тут она посмотрела на меня. – А она знает?

– Да.

– Давно?

– Все раскрылось в те последние несколько дней в Пандоре. Очевидно, она всегда знала.

– Господи боже! Вся моя жизнь оказалась ложью!

– Послушай, Виола, я тебя понимаю, но…

– А как насчет твоей матери? – обрушилась она на меня. – Какого черта святая Хелена, как всегда называла ее моя мать, трахалась с моим папой?

– Послушай, это долгая история. Давай я открою бутылку вина и…

– Нет! – Она устремила на меня взгляд, который я могу описать только как полное презрение. – Даже ты не можешь это исправить, Алекс. А хуже всего, что я доверяла тебе больше всех на свете, но ты лгал мне вместе со всеми остальными. И притом о самом важном в моей жизни! Я думала, ты любишь меня, Алекс. Как мог ты быть со мной все эти месяцы и знать?

– Я… боже, Виола, мне очень, очень жаль. Пожалуйста, – взмолился я, – попробуй меня понять.

– Мне надо ехать. Я не могу со всем этим справиться. Мне надо собраться с мыслями, подумать.

Я смотрел, как она встала и потянулась за уже, как я с ужасом заметил, сложенной сумкой.

– Пожалуйста, Виола… умоляю тебя! По крайней мере, давай поговорим.

Она прошла прямо мимо меня ко входной двери.

– Я… не могу. – Ее прекрасные глаза снова наполнились слезами. – Не только ты жил во лжи, но и я тоже. Я просто больше не знаю, кто я.

– Ты вернешься? – спросил я. – Я люблю тебя, Виола, так люблю! Поверь мне.

– Не знаю, Алекс. Пока.

С этими словами она вышла, с грохотом захлопнув за собой дверь.

* * *

Если вспомнить, в ту ночь мне помешал напиться до беспамятства, а то и добавить несколько пузырьков таблеток до кучи, совершенно неожиданный мамин звонок. Возможно, она просто что-то почувствовала.

Как обычно, мама инстинктивно была первым человеком, кому я подумал позвонить в ужасной тишине после ухода Виолы.

Но, как знает любой ребенок, у кого болеет кто-то из родителей, нам кажется, что не следует обременять их мелкими проблемами вроде разбитой жизни. В конце концов, моя мать каждый день могла расстаться с жизнью.

Как бы то ни было, я разрыдался – а потом рыдал еще – прямо в телефон. И два часа спустя она, как ангел милосердия, возникла на пороге. Мы много говорили в тот вечер, когда она баюкала в объятиях взрослого сына, о параллелях между ее ситуацией с Уильямом и моей с Виолой. Разумеется, мама взяла на себя полную ответственность за все наши семейные проблемы, что, в общем-то, было правдой. По крайней мере, мои последние сомнения в том, почему она не призналась Уильяму сразу, как увидела Сашу на свадьбе, полностью рассеялись. Теперь я понимал, почему она молчала.

Это называется страх.

– Хочешь, я поговорю с ней? – предложила она.

– Нет, мам, я должен сам бороться за себя.

– Даже если твоя нынешняя битва порождена тем, что сделала я?

– Не знаю, – вздохнул я. – Знаю только, что люблю ее и мне невыносимо даже начинать думать о жизни без нее.