Шрифт:
Закладка:
В студенческие годы, когда я учился в медицинском институте, а он в военно-воздушном училище, мы оба были вовлечены в увлекательный бизнес «джаз на костях», обменивались рентгеновскими снимками и последними новостями, почерпнутыми из программ Уилиса Кановера и «Радио Монте-Карло».
Позднее, когда я уже стал писателем, а Генка делал свою военную карьеру, мы временами встречались и всякий раз начинали разговор с джаза. Рентгеновский период уже ушел в прошлое. Музыка переписывалась на магнитофонах с контрабандных западных пластинок. С увеличением звезд на плечах Генки Кваркина увеличивалась и его джазовая эрудиция, увеличивался и его энтузиазм. Однажды он даже прочел мне какие-то джазовые стихи, сочиненные, по его словам, каким-то его другом, но не исключено, что и им самим. Что-то в таком роде:
Трубит Армстронг в свою трубу,
А во дворе играют дети…
Предугадавшему судьбу
Не так-то просто жить на свете…
или
…Но Майлзу Девису сказали,
Что вряд ли кто-то в этом зале
Его каденции поймет,
И он, встревоженный и хмурый,
Всю ночь сидит над партитурой,
Ошибку ищет… не найдет…
Любопытно, знало ли командование об этом увлечении офицера стратегической авиации, предназначенной в конце концов для бомбардировки страны джаза, то есть Соединенных Штатов Америки?
В истории советского джаза еще предвоенной поры есть одно удивительное имя высшего морского офицера, флаг-связиста Балтийского флота капитана Колбасьева. Он был, без преувеличения, самым крупным знатоком джаза, к его уникальной фонотеке в квартире на Моховой улице в Ленинграде обращались профессиональные джазисты. Следуя американской традиции, один из них написал для капитана Колбасьева пьесу «Блюз Моховой улицы». Трудно сказать, как реагировало флотское начальство на увлечение своего флаг-связиста, одно вполне можно вообразить, как реагировали на это чекисты Ленинградского НКВД, в 1937 году арестовавшие и убившие славного капитана.
Времена нынче все-таки другие. Карьера Генки Кваркина развивалась вполне успешно, звезды на плечах через соответствующие промежутки времени увеличивались и числом, и достоинством.
Вот одно из преимуществ военной службы — жизнь отмерена пространством чина. Расхлябанное лицо свободной профессии теряется в годах, путает ориентиры — когда было это, когда случилось то…
Военному несколько легче: это было тогда, когда я был майором, а случилось уже в бытность подполковником… Генка Кваркин, например, может сказать: я встретил своего одноклассника Ваську Аксенова через месяц после того, как получил генеральскую звезду.
«Приходи, — сказал он мне, подмигивая, — есть чем угостить».
Кроме новой квартиры и ужина с армейскими антрекотами, он угощал, разумеется, джазом. Предмет неслыханной гордости — квадрифоническая система. Звуки обрушиваются на гостя из всех углов. Генерал гордо демонстрировал одну пластинку за другой. Торжественная процессия королей и герцогов американского джаза.
Поскольку в магазинах Военторга этот товар не в ходу, постольку совершенно очевидно было, что генерал поддерживает прочные связи с миром музыкальной фарцы.
Подобно многим другим военным летчикам, Генка Кваркин имел страсть к высоким децибелам и не ограничивал звуковых возможностей своей аппаратуры. Никаких разговоров за ужином, разумеется, не велось. Знаками мы спросили мадам Кваркину, как она с этим справляется. Она молча вынула и показала нам на ладони специальной конструкции ушные затычки. Генерал ел мало, только лишь сидел с туманной улыбкой на странном, все еще мальчишеском лице (во всяком случае, мне оно казалось таким), только лишь глазами запрашивая восхищения в ключевых моментах пьес.
Когда возникла пауза, моя жена неопределенно вздохнула. Генка положил ей ладонь на плечо.
— Не вздыхай, Маечка, это еще не все. Сейчас еще будет Джонни Ходжес, а потом немного Каннонбол Эдерли.
После ужина, провожая нас к машине, он спросил:
— Ну как?
— Здорово, — сказал я. — Между прочим, знаешь, Генка, через месяц я уезжаю из России.
— Слышал, слышал, — кивнул он.
— Не исключено, что я буду жить в этой стране, — сказал я. — Буду слушать всю эту братию живьем…
Он посмотрел на меня, потом отвлекся взглядом в небо, за плоские крыши подмосковного жилого массива, где среди тяжелых ночных туч виднелся вытянутый длинным и нелепым крокодилом проем закатного неба.
— Это не то, — вдруг убежденно сказал он и в ответ на мой удивленный взгляд дал несколько неохотных пояснений: — Я вовсе не хочу их слушать живьем. Я и здесь-то не хожу на их концерты, а уж тем более не хочу, чтобы их было много, чтобы они превратились в живых, таких же, как я сам, субъектов. Это, понимаешь ли, разрушит мой мир. Я хочу, чтоб их было мало, чтобы они были недоступны, где-то там, за закатом, чтобы оттуда шли эти звуки…
…И вот сейчас я живу на этой земле и могу любым вечером без всякой спешки, без всякого ажиотажа отправиться погулять по джазовым местам, скажем, Джорджтауна, могу зайти в «Чарли» послушать Мэла Торме или, пройдя еще пару сотен метров, купить за 15 долларов стул и «дринк» в «Блюз Алли» и сидеть там, едва ли не упираясь коленкой в башмак легендарного Вуди Германа, или, совсем уж по-свойски, завалиться в ресторанчик «Одна ступенька вниз» и поболтать там с Янушем Маковичем и Лэсом Мак-Эном… Меня уже не поражает, что эти суперзвезды играют здесь запросто в маленьких кафе и здесь никто их не окружает, задыхаясь от восторга, как это происходит в Восточной Европе и в России…
Такие киски…
«Мне приходилось играть в Советском Союзе, — сказал черный музыкант. — Русские — такие кисы»…
Вряд ли он имел в виду физическую красивость или кошачью гибкость нашего народа, подумал я, скорее всего его теплые душевные качества.
Вообще-то поначалу нас в этом подвале почему-то приняли за португальцев, несмотря на то, что среди нас были две блондинки — украинка и финка. Подошла хозяйка заведения — в темноте видны были только зубы и белки глаз, остальное сливалось — и спросила вежливо:
— Вы, наверное, из Португалии, фолкс, или из Бразилии?
Когда недоразумение выяснилось, пианист спустился к нам с
