Шрифт:
Закладка:
«Добрый день, Юрий Исаакович!
...Со слов мамы сообщаю Вам очень краткие и приблизительные сведения биографического характера о Василии Павловиче (они, может быть, вам будут полезны):
Родился в 1890 году. Раннее детство провел в Тамбовской губернии, в селе Бондари.
С 1903 года по 1907 год жил в Саратове у старшего брата.
С 1907 года Калужнин в Москве, до 1911 года работает в аптеке, затем поступает к Мешкову, учится живописи до 1917 года.
С 1918 года жил в Твери, а с 1921 (или 1922 года) живет в Ленинграде на Литейном.
Держите меня, пожалуйста, в курсе дела, относительно вопросов могилы Василия Павловича. Сделал ли могильщик ту работу, которую обещал?
Вот, кажется и все.
Желаю вам всего самого лучшего,
Ваш Лев Калужнин. 8 августа 1967 года».
Под письмом оказалась соединенная скрепкой, сложенная вчетверо осьмушка листка. Дата внизу: тысяча девятьсот сорок третий год.
Долго разглядывал я стершиеся на сгибах фразы, пока не прочитал весь приказ военного времени.
Подпись директора средней художественной школы была напечатана на машинке — Я. К. Шидловский, — а левее сохранился короткий росчерк его пера.
«Прошу вашего разрешения о повышении индивидуальной ставки В. П. Калужнину до 15 рублей, — обращался он к вышестоящему начальству, — тов. Калужнин зарекомендовал себя как талантливый преподаватель, группы его учеников имеют явный успех благодаря работе, которую он проводит с ними. Т. Калужнину установлена ставка 12 рублей».
Неведомо почему вспыхнул в памяти рассказ о Василии Павловиче, штришок к его незавершенному портрету.
— Запомнил пустячок, случай, — сказал художник Юрий Ершов, ученик одного с Мещениновой класса. — Выставили мы в конце года свои рисунки. Группы других педагогов — это такое добротное оптимистическое ученичество: много цветов, солнечные полудетские пейзажи. А мы, наша группа, сплошь черное, уголь, карандаш, сложные многофигурные композиции, ощущение серьезного мастерства. Все стоят против своих работ, ждут комиссию. Входит Василий Павлович. Оглядывается. Видит работы чужих групп, потом своей. Взгляд его застывает, некий ужас вырастает в глазах, страх, паника! Теперь-то я понимаю, что он пережил. Скажут, упадочничество, назовут мракобесом, изобретут «изм». И тут он бросается к нам и жутким непонятным ребятам шепотом произносит: «Защитите меня, защитите!»
...В июле шестьдесят седьмого Анкудинов прилетел из Мурманска в Ленинград в отпуск и попал... на похороны Калужнина.
Провожающих было несколько: Калинин, единственный друг художника, Лев Аркадьевич Калужнин, племянник из Киева, племянница из Саратова да они, семья Анкудиновых — Галина, Павел и он, Юрий.
Гроб свезли на кладбище в Парголово, в тишине простучали лопаты, затем гулко ударились о дерево несколько комьев глины...
Юрий Исаакович зарисовал могилу, пометил в записной книжке последний калужнинский адрес:
«Тридцать девятый квартал, десятый ряд, могила одиннадцатая».
Перед возвращением Льва Аркадьевича в Киев снова собрались, чтобы решить дальнейшую судьбу картин Василия Павловича.
Оказалось, Калужнины, сестра Василия Павловича и племянник, на картины не претендуют, да и где им хранить такие скопления живописи?!
Калинин больше всего боялся за живопись, до фанатизма верил в дальнейшую ее судьбу, утверждал, что время искусства Василия Павловича не за горами, о нем заговорят, его работами будут гордиться. Было не очень ловко все это слушать: жизни Калужнина не хватило для самого скромного признания, что же говорить теперь, когда художника не стало?!
Паковал и связывал работы Юрий. Он так затягивал связки подрамников, такие вязал узлы на рулонах и папках, точно хотел, чтобы никто никогда их уже развязать не смог.
На следующий день вся живопись и графика были перенесены в училище имени Мухиной, сложены в простенке студенческого музея, — так и оставалось все это здесь еще девять последующих лет.
Через несколько дней Лев Аркадьевич Калужнин улетел в Киев, а Юрий Исаакович Анкудинов — в Мурманск.
Почему же картины оказались у Анкудинова? Этого я не знал, не мог ответить себе той июльской ночью, но у меня впереди было еще несколько дней...
А дело оказалось нехитрое.
Владимир Васильевич Калинин умер через девять лет после смерти своего друга, случилось это в 1976 году.
Новый директор музея начал службу с осмотра вверенного ему учреждения. Отметил беспорядок в простенке, скопление какого-то хлама; все это, по словам старожилов, принадлежало художнику, другу предыдущего директора. Но кто тот художник, ни один сотрудник толком объяснить не мог. Высказывали недостоверные байки, из которых только одна оказалась достойной внимания: художник тот не был членом Союза, скорее всего любитель, которого, правда, ценил покойный.
Вспоминали, что к Владимиру Васильевичу Калинину чуть ли не ежедневно приходил тихий, интеллигентнейший человек. Одежда на человеке была ветхой, истершаяся донельзя, брюки бахромились, коленки вздувались от долгой носки, дыры не латаны, а прошиты иголкой.
Умер художник лет десять назад, с тех пор здесь так и лежали ящики, захламляли пространство. Каким только музеям Владимир Васильевич живопись не предлагал, но искусствоведы даже смотреть отказывались, не хотели возиться.
Вопрос был поставлен ребром: порядок ли это?! И ответ — беспорядок!
А раз так, то работы надлежало убрать, помещение студенческого музея очистить, а уж куда деть картины — это дело не наше.
Решение дирекции нашло полную поддержку среди уборщиц, а уборщицы, в конце-то концов, глас народа.
Но опять не так-то все просто даже в период застоя и самой ограниченной демократии. Лаборанты не поддержали уборщиц. Что ни говорите, убеждали они, но музей хоть и студенческий, но все же храм искусства, поэтому негоже в музее так свирепо обходиться с любым живописным наследием.
Был у покойного художника племянник, об этом кому-то рассказывал Калинин, вот и нужно поискать родственника, попытаться вернуть наследство.
Пересмотрели папки, перебрали листки документов и вдруг нашли неведомый адрес с фамилией «Анкудинов». Решили — вот он!
Текст депеши потерялся, однако смысл ее Юрий Исаакович хорошо запомнил: «Музей училища не имеет возможности хранить картины Калужнина, категорически просим забрать. В случае отказа музей вынужден освободить помещение от не принадлежащего ему имущества».
Как предполагалось осуществить такое «освобождение», конечно, не написали, но способов имелось не так уж много: или вынести к мусорным бакам, или спалить.
Первое, что Анкудинову пришло на
