В результате всего этого «Католический дневник» сцепился с «Конституционалистом», и Розопек приобрел дурную славу, разошедшуюся по всему краю.

Так сказать, можно было воскликнуть: плохо, как в Розопеке!

В день рождества богородицы, чуть забрезжило, к Розопеку подплыла четырехвесельная лодка с дюжиной музыкантов. Они направились к новой кафане, уселись перед ней за самый большой стол и вскоре стали клевать носами. Когда большинство уже храпело, откуда-то появился десяток крестьян, а с ними рослый шестнадцатилетний паренек, полнощекий, кудрявый, зубастый. Крестьяне окружили музыкантов; юноша стал вертеться около скрипок и большого барабана, старшие же принялись расспрашивать музыкантов, когда они прибыли из города, что там нового и т. д. Музыкантам в конце концов надоело, они разбудили спящих товарищей и дружно принялись настраивать инструменты. Началось пощипывание струн, пиликанье смычков, гудение и взвизгивание духовых инструментов, способное отогнать даже крестьян. Необычный шум в эту раннюю пору привлек к окну прежде всего госпожу Терезу, а потом и остальных обитателей площади. Дверь новой кафаны тоже приотворилась, и из нее высунулась голова Амруша. Крестьяне двинулись к нему с приветствиями: «Доброе утро, землячок! Доброе утро, дядя! Как спал-ночевал, весело ль вставал?!» Но поскольку Амруш тут же затворил дверь, они снова уселись за стол.

Маленький плечистый крестьянин с морщинистым лицом, назвавший Амруша «дядей», облокотился на стол, плюнул и хмуро поглядел на паренька.

— А ты чего зубы скалишь, болван? Вишь ты, расселся среди людей! Дай-ка ему, староста, по морде! Сконфуженный паренек встал.

Староста, сухощавый рыжеусый детина, тоже был не в духе. По лицу его было ясно, что ему не терпится сорвать злость на Амруша, дав хотя бы кому-нибудь по морде, но сорвал он ее на собственной деревянной трубке, принявшись что было силы выколачивать из нее пепел. Все уставились на него. Мало-помалу лицо старосты посветлело, наконец он обратился к пареньку:

— Слушай, Мичан… — но тут же вместе с остальными земляками обернулся к оглушительно заоравшим музыкантам. Двое из них давно уже из-за чего-то препирались, а сейчас, угрожающе помахивая перед самым носом пальцами, они стали, точно два петуха, наскакивать друг на друга. Один из музыкантов пытался разнять их, сунув между ними скрипку, другой схватил более сильного за плечи, трое, казалось, были на стороне слабого; все горланили по-итальянски и бранились по-сербски. Крестьяне засмеялись. Кто-то из них крикнул:

— Эй, соколы! Не так поступали ваши отцы! Двое дерутся — третий не мешай! Ну, макаронники, вперед! Да отпустите их, ради святой богородицы, пусть померятся силами!

Мичан покатывался со смеху и хлопал в ладоши. Отец подошел к нему сзади, поднял руку, чтобы дать ему затрещину, но, увидав на пороге дядю Амруша, снял шляпу, а сына пнул ногой. Крестьяне поднялись и поздоровались с ним. Музыканты умолкли. Амруш смерил их холодным взглядом и процедил:

— Если вы будете так себя вести, я сейчас же позову полицию, годем, я не скандалить приглашал вас сюда! Либо сядьте по-человечески, либо убирайтесь вон! — Амруш постоял еще немного, глядя на них, и направился к землякам.

— Доброго здоровья, староста! Бог в помощь, люди! — сказал он, внимательно всматриваясь в паренька, который подошел к нему, поцеловал руку и спросил: «Как поживаешь, дядя?»

— Здесь не к месту ни «как поживаешь», ни «дядя», я, так сказать, твой хозяин. Разве отец тебе не сказал?

— Само собой! Ей-богу! — подтвердил племянник, который сам же и научил сына поздороваться таким образом.

— Неуч он еще, мужик мужиком, вроде скотины, но скоро научится, увидишь, голова у него точь-в-точь как у тебя в его возрасте, — завел было староста.

— И в самом деле, вылитый Амруш в юности…

Амруш насупился, но, взглянув случайно на кафану Бепо, разинул рот, и губы его растянулись в улыбке. И было чему дивиться и улыбаться. Дверь, окна и весь фасад кафаны «Австрия» были залеплены зелеными и розовыми объявлениями — его объявлениями, отпечатанными в уезде, которые вот уже восемь дней мозолят глаза на всех перекрестках. Но облепили ими стены «Австрии» не по его приказу. Напротив, хоть Амруш и улыбнулся, но в то же время досадовал — ведь могут подумать, что он способен на такие детские проказы. И Амруш снова нахмурился, сообразив, что это дело рук Жирафа.

— Я хочу, — начал он, глядя на Мичана, — перво-наперво поговорить с тобой, так сказать, начистоту. Прежде всего я прихожусь тебе не дядей, а скорее дедом (и мне, так сказать, плевать на то, что меня делают моложе), но мне не надо ни того, ни другого, ты будешь звать меня «сударь» и говорить мне «вы». Это во-первых. Затем вот твои обязанности: спать ложиться, когда позволю, вставать на заре. Прежде чем лечь, подмести кафану, утром вытереть пыль и развести огонь. Воду будет носить другой. Что делать еще, узнаешь после, а сейчас заруби себе на носу: ежели поймаю тебя с какой служанкой или увижу, что ковыряешь ветчину или пьешь вино, пиво, ракию, — отлупцую и отправлю туда, откуда пришел. Ты меня понял? Тебе ясно?

— Яснее быть не может, дай бог тебе здоровья, — отозвался Мичанов отец. — Благодарю тебя, господи, что допустил человеку весь свет обойти! Разве могу я вот так сына наставить?

— Всякий страх в доме хорош! — добавил староста. — В ком страх, в том и бог! А ежели тебя, Мичан, дядя прогонит…

— Ежели прогонит, домой, ей-богу, и не являйся, ступай куда хочешь, у меня голова кругом идет еще от семерых! — проворчал сердито отец. — Да чтоб он, голодная вошь, и…

— Ну, будет! — бросил Амруш, посмотрев на свою кафану, где открывали окна, потом взглянул на золотые часы. — Ступай, сынок, к двери, подожди меня!

У входа Мичан встретил девушку в оранжевом платье и белом переднике, которая с порога разглядывала площадь. Пышная, белолицая, рыжекудрая, с большими голубыми глазами, она казалась на первый взгляд некрасивой, но стоило ей улыбнуться шутке музыканта и сверкнуть белыми, как кипень, зубами, как она стала миловидной.

— Фани! — позвал ее Амруш и принялся ей что-то толковать по-итальянски. Она часто кивала головой, без стеснения поглядывая на крестьян, и потом ушла.

— Как, вместо слуги? — спросил староста.