призвана успокоить индийских читателей в том, что их далекие единоверцы соответствуют тому, что считалось одобренной доктриной в индийских семинариях. В основу своего резюме он положил напечатанный китайский учебник XIX века, который он полностью перевел на урду на десяти страницах. Был ли у него экземпляр в Лакхнау, неясно: он не ссылался на конкретное издание, как он делал это для текстов, которые ему удалось прислать. Однако он объяснил, что большинство китайских мусульман заучивают текст наизусть и могут декламировать его по памяти, что позволяет предположить, что таким же образом он передал текст на урду. Старые навыки запоминания могли пригодиться и в век печати, помогая заполнить огромный библиографический пробел, вызванный отсутствием китайских книг в Индии.

Объясняя сотворение вселенной из "скрытой сокровищницы" недифференцированного предвечного божественного бытия, первоисточник рассказывал, как из своей неизреченной сущности Аллах сначала создал разум ('акл) и самость (нафс), а затем проявил свои бесконечные атрибуты на различных уровнях творения вплоть до мира природы. Сотворив "отца человечества" (т. е. Адама), Аллах создал народы и племена, причем каждый человек объединил в себе самость (нафс) и сердце (калб). Будучи органом духовного восприятия, сердце способно провести каждого человека по цепочке творения к его божественным истокам через триединый путь покорности (ислам), веры (иман) и затем истины (хакк). Но на вершине творения стоит Мухаммад, "печать пророков", который "объединил все религии в ислам и собрал все заповеди Аллаха в благородный Коран, так что ислам является лучшей религией в мире, а священный Коран - лучшим писанием, и как таковой является проводником мира во всем мире."

В основе этого краткого изложения китайско-мусульманских верований лежала сложная интеллектуальная история, в которой участвовали странствующие предшественники Хая. Как он объяснил, китайский текст, с которого он переводил, был написан Хаджи Мухаммадом Юсуфом Юннани, а затем опубликован его ученым другом Ма Ляньюанем, который, добавил Хай в связующем кивке в адрес своих читателей, умер в индийском городе Канпур. Хотя и под арабским именем, первым, кого упомянул здесь Хай, был Ма Дексинь, которого мы видели в 1840-х годах совершающим пионерское путешествие в Мекку из своего родного региона Юньнань. Второй упомянутый человек - Ма Ляньюань - был его последователем, который проделал тот же маршрут через Бирму несколькими десятилетиями позже. Упоминая этих людей, Хай подчеркивал то, что он считал ортодоксальной линией китайско-мусульманских учителей, ведь оба они не только совершили паломничество в Мекку, но и учились в Аль-Азхаре в Каире. Их имена, вероятно, ничего не значили для индийских читателей Хая, но во время его пребывания в Канпуре в 1902 году Ма Ляньюань опубликовал арабский комментарий к "Метафизике ислама" ("Tianfang Xingli"), написанный "мусульманским конфуцианцем" XVIII века Лю Чжи. Но, поскольку она появилась под арабским именем Ма Ляньюаня, вероятность того, что эта более ранняя библиографическая связь с Индией была замечена читателями Хая, была еще меньше.

Как бы то ни было, доктрины, описанные Хаем, были бы хорошо знакомы индийским читателям, поскольку в конечном итоге они исходили из источника, который был общим для индийских и китайских мусульман. Это были суфийские учения средневекового андалузского мистика Ибн 'Араби (1165-1240), хотя и переданные в Индию и Китай через суфийскую классику персидской поэзии. В течение столетий, пока они усваивались и приживались в Китае, эти учения впоследствии гармонизировались с конфуцианскими, наиболее полно в "Метафизике" Лю Чжи. Затем, когда эти учения были переданы и пересмотрены в 1800-х годах Ма Дэсином после его хаджа и, наконец, переведены на урду Хаем, их конфуцианский костюм был отброшен, чтобы не осталось и следа от того, что они были чисто китайскими. Стремясь показать, что китайские мусульмане разделяют общее вероучение с единоверцами в других странах, Хай писал на сильно арабизированном урду, в метафизической терминологии которого не осталось и следа от прежнего многовекового сговора с конфуцианством.

Представляя китайско-мусульманскую традицию своим индийским единоверцам, Хай оказался вовлечен в проект арабской реформации в той же степени, что и в перевод с китайского на урду. И вот, отразившись в зеркале ислама, китайские мусульмане утратили свои главные китайские черты и стали больше походить на ближневосточных арабов, которых индийские учителя Хая аналогичным образом воскрешали в качестве образцов для подражания. Продвигаясь по интерпретационному канату, он столкнулся с проблемой, характерной для всех переводчиков: решить, что выбрать - "одомашнивание" или "остранение", то есть сохранять ли изменчивость культуры, сохраняя иностранные слова, или представить ее в полностью знакомых терминах. Во имя межмусульманской солидарности Хай выбрал последнее.

Это противоречие между предоставлением точной информации о китайско-мусульманской традиции и приданием китайским мусульманам узнаваемо исламского характера в терминах урду (и арабского) также определило отношение Хая к различным сектам, на которые делились его соотечественники-мусульмане. Его вступительное слово ясно показывает его негативное отношение к таким разделениям: "Вначале у китайских мусульман не было сект". Это счастливое состояние единства (исламского, а не азиатского) продолжалось в течение тысячи лет, объяснил он, вплоть до XVII века, когда начали появляться небольшие доктринальные различия. Затем он описал эволюцию джахрийи и куфийи, двух соперничающих суфийских движений, которые распространились по провинции Ганьсу благодаря тому, что он представил как целенаправленную стратегию прозелитизма.

Однако, рассказывая о почти двухвековом напряженном сектантском конфликте, Хай неоднократно подчеркивал, что эти споры (ихтилаф) касались не фундаментальных принципов веры, в отношении которых все секты были согласны, а просто вопросов обычаев. Рассказывая об этих событиях в публичной сфере, Хай не столько участвовал в полемических дебатах, получивших более широкое распространение в печати, сколько пытался разрядить межмусульманские споры, преуменьшая степень былого конфликта. Он уже писал статьи для журнала "Юэхуа", предостерегая китайских читателей от следования за индийскими ахмадийцами на том основании, что они распространяют межрелигиозную рознь. Если это само по себе было шагом к печатной полемике, то, по его мнению, он был необходим для большего блага - продвижения мусульманского единства. Решение, объяснил он, заключается в возвращении к Корану - хотя и не в том переводе Ахмадийи, который мы видели ранее. Именно из-за неспособности напрямую читать свое священное писание многие китайские мусульмане были сбиты с пути раскольническими сектантами.

Мы уже видели, как в 1920-1930-е годы китайский перевод Корана волновал многих современников Хая. На фоне этого китайско-мусульманского самопознания Писания глава, которую Хай посвятил китайской исламской текстовой традиции, была аналогичным образом направлена на центральную роль Корана. В соответствии с историзирующими тенденциями его индийских учителей, его подход был хронологическим и контекстуальным, прослеживающим развитие китайско-мусульманских учений во времени, хотя время структурировано через китайские императорские династии и датировано через христианский