к себе в кабинет и спокойно, не торопясь высказывал свое мнение. Замечания делал тактично, неназойливо. Его замечания всегда были точными. Он любил репетировать подолгу, обстоятельно, пока сам не чувствовал, что номер готов.

— Искусство не терпит торопливости, — отвечал Венецианов тем, кто торопил его с выпуском нового номера.

Вся атмосфера Ленинградского цирка, взаимоотношения технических работников, администрации, занятых в программе артистов определялись и поддерживались Венециановым.

— Понимаете, — говорил он мне, — развитие цирка зависит от наличия культуры. Культуры человеческого общения. И конечно, от знаний… Нельзя же жить только своим номером. Нельзя!

Помню, про одного дрессировщика лошадей, с которым особенно много занимался, Венецианов сказал:

— Он превосходный дрессировщик, знает свое дело. Но пока будет вести себя на манеже как официант, классного номера у него не получится.

Лошади — страсть Венецианова. Ленинградский цирк славился подготовкой конных номеров. Именно при Венецианове открылась конная студия, из которой вышли превосходные дрессировщики. Сам Георгий Семенович почти ежедневно, пока позволяло здоровье, совершал по городу прогулки верхом на лошади. Лишь в последние годы жизни из-за болезни ног прекратил их. И по цирку ходил в валенках.

Педантичный по характеру, он ровно в десять утра, минута в минуту, созывал у себя начальников цехов, ровно в три часа уезжал домой обедать, ровно за пять минут до начала вечернего представления приходил в цирк. Обычно смотрел программу, стоя в боковом проходе зрительного зала, наблюдая реакцию публики.

В антракте или после представления часто звонил к нам в гардеробную и высказывал свои замечания. Так продолжалось от спектакля к спектаклю.

А поздно вечером, когда гасли огни рекламы, я видел, как Георгий Семенович с портфелем под мышкой выходил из цирка. Он медленно шел к трамвайной остановке, стоял, ожидая трамвая. Глядя на него, я мысленно пытался представить его дом. Наверное, в его квартире так же уютно, как и в кабинете. На стенах висят какие-нибудь старинные фотографии, картины, на полках много интересных книг.

При своей педантичности и внешней холодности Венецианов по натуре был добрым человеком. Он заботился о людях, понимал их. Когда мы готовили новогоднее представление, Георгий Семенович попросил нас придумать какую-нибудь небольшую роль для одного старого и забытого клоуна.

— Придумайте что-нибудь для него. Пусть выйдет на манеж. Подработает человек немного, но главное — ему будет приятно снова побывать в цирке, на репетициях, на представлениях. Жалко старика.

Отличительная черта характера Венецианова — спокойствие. В любой обстановке он сохранял поразительную невозмутимость. Помню, в одну из осенних ночей 1954 года возникла угроза наводнения. Через каждые тридцать минут по радио объявляли о повышении уровня воды в Неве. Вода перехлестывала уже через парапет реки Фонтанки. А от цирка до Фонтанки метров десять.

В цирке возникла паника. Бегали служащие, волновались артисты. Администрация не знала, что предпринять. Больше всех почему-то кричал пожарник, угрожая, что, если вода зальет подвал, он отключит свет. У проходной цирка столпились все сотрудники и решали, куда девать животных. Кричали, нервничали, ругались между собой. На конюшне тревожно ржали лошади и ревели медведи. И тут появился Георгий Семенович Венецианов.

— А собственно, почему такая паника? — спросил он тихо.

И все, услышав его голос, вдруг замолчали. Мгновенно прекратилась паника, и все успокоились. Раз пришел Венецианов, все будет в порядке.

Когда шум стих, Георгий Семенович отдал несколько распоряжений, объяснив, кому и что надо делать, если начнет заливать цирк, а сам спокойно поднялся к себе в кабинет и просидел там до тех пор, пока по радио не сообщили, что вода пошла на убыль.

Восхищаясь хладнокровием и выдержкой Георгия Семеновича, я не сомневался, что если даже в цирке начнется пожар, то он, видимо, так же, не торопясь, пройдет сквозь пламя на конюшню и выведет одну за другой всех лошадей.

Особенно священнодействовал он при постановке парадов-прологов, считая их лицом программы. Он приглашал для этого артистов театров, спортсменов, участников художественной самодеятельности, не жалел денег на оформление, стараясь сделать парады зрелищными и запоминающимися. Это были парады именно Ленинградского цирка. В каждом параде — торжественный выход униформы. Униформисты надевали специальные, расшитые золотом костюмы. Все подтянуты, в белых перчатках, с безукоризненными прическами. Впереди шел старший униформист с аксельбантами.

Продолжая работать уже во второй программе сезона, мы по-прежнему ежедневно встречались с Георгием Семеновичем в его кабинете.

— Ну что, друзья, нового, что хорошего? — этими словами он обычно встречал нас.

Да, он относился к артистам, как к друзьям. И мы испытывали радость, когда шли на очередную беседу.

И на третью программу оставил нас Георгий Семенович Венецианов. В Ленинград тогда пригласили коллектив армянского цирка.

Коверным должен был работать восходящая звезда — молодой талантливый клоун Леонид Енгибаров. Но он снимался в то время в кино и не смог приехать в Ленинград.

— Раз армяне приезжают, — сказал я шутя Георгию Семеновичу, — как-то неудобно, что коверные русские, может быть, написать в афишах: «В паузах — Никулян и Шуйдинян»?

Венецианов посмотрел на меня, улыбнулся и ответил:

— Ничего, ничего, будете работать под своими фамилиями. Дружба народов.

За время работы в Ленинграде мы вошли в роль коверных и уже не ощущали того страха перед выходом на манеж, который испытывали в день премьеры. Программы пользовались успехом, билеты продавались за месяц вперед. Конечно, Венецианов приложил немало труда, настойчивости, чтобы развить наш вкус, помочь найти свое лицо, научить требовательнее относиться к подбору репертуара. Он сделал из нас коверных. И прав Миша, который говорил мне:

— Мы здесь с тобой проходим вторую академию. Одну прошли у Карандаша, вторую — у Венецианова.

К концу гастролей (в один из выходных дней в цирке) нас попросили выступить в Театре оперы и балета имени Кирова — бывшем Мариинском. Там проходила какая-то городская конференция, для участников которой давали концерт мастеров искусств. Цирк представляли мы. Загримированные, ожидаем своего выхода за кулисами, и вдруг около нас появляется солидный мужчина в пенсне, в бархатной куртке, с длинными седыми волосами. Он увидел нас, стоящих рядом с большим портфелем (мы его приготовили для показа «Наболевшего вопроса»), и замер. Затем, подняв театрально руки, он с пафосом воскликнул:

— Господи, до чего же мы докатились! На сцене Мариинского театра — клоуны! Позор!

Все стоящие рядом молчали. А мы почувствовали себя неловко. Работали в тот вечер без подъема, хотя зрители и принимали нас тепло. На следующий день обо всем этом мы рассказали Венецианову. Он усмехнулся и произнес:

— Ну что ж, и в Мариинском театре есть свои дураки.

В 1964 году, за