Шрифт:
Закладка:
А может из-за лени.
Как в том тупом анекдоте про лень, яйца, кота, рельсы и поезд. Анекдот, который ты не понимаешь в детстве. Как это можно настолько облениться, что не слезаешь с рельс, когда едет поезд, которые явно отрежет тебе яйца.
А потом становишься старше и понимаешь, что дело вовсе не в яйцах. И что рано или поздно в твоей жизни наступает момент, когда ты стоишь на этих самых рельсах и надеешься, что поезд отрежет не только яйца…
Он смотрел на приходящие и уходящие рейсы.
Вместо рельс — асфальт.
Вместо поезда — набитые битком пузатые автобусы.
Впереди — здание клиники.
Позади — Город.
Ах да… как-то невежливо получилось.
— Ну здравствуй, Город, — поздоровался он.
— Ну здравствуй, — ответил ему гранит и ржавые крыши нищих домов, перемеженные позолоченными куполами дворцов и соборов.
Кто-то назвал бы это развилкой. Пунктом, точкой, моментом в жизни, где ты должен что-то выбрать и что-то для себя определить. Вот только все эти философы и мыслители почему-то решили утаить тот факт, что жизнь не книга, не фильм и не их научный трактат. И не будет такого, что один раз выберешь, один раз спрыгнешь с рельс перед тем, как поезд раздавит тебя и все — больше никогда обратно не вернешься.
Нет.
Все совсем не так.
Вся жизнь — это не одно железнодорожное полотно, а чехарда с бесконечным множеством таких вот развилок.
И где в этом глубокая мысль. Где в этом философия. Где вообще смысл в том, что ему приходится каждый раз выбирать между плохим, ужасным и совсем уж невероятно сраным вариантом.
И все ради чего?
Чтобы в скором времени опять встать перед выбором.
Рядом промелькнул молодой парень, уставившийся в стеклянный прямоугольник, заменявший ему окно в симуляцию жизни под названием — последнее достижение науки в вопросе эскапизма.
Ну, кому экран, а кому — догорающий фильтр сигареты. Разницы никакой.
Он усмехнулся и посмотрел на последний этаж клиники, где тут же обнаружил собственное окно.
Интересно, а если он поднимется туда, то… застанет себя? Сморщенного, озлобленного, ядовитого инвалида, прибитого к больничной койке. И если застанет, то какой их ждет разговор?
Если он вдруг спросит у себя — а что там, впереди. Что он ему расскажет? Есть ли вообще что-то, что он хотел бы рассказать себе?
Он пожал плечами и затянулся, заходясь кашлем от смол и химикатов, которыми были пропитаны эти маленькие подручные самоубийственного, нигилистического разрушения, дававшего иллюзию покоя.
Слишком поэтично?
Ну, он, все же, отчасти, музыкант. Мог себя побаловать лишними словесными конструкциями и…
— Хад… жар, — донеслось из-за спины.
Он посмотрел на небо и подмигнул.
— Хитро, — прошептал он одними губами. — но все, что мне нужно — это подняться по лестнице, увидеть себя на койке и честно сказать, что ничего хорошего впереди не будет… А я думал, что пятое испытание будет сложнее.
Он щелчком пальцев выкинул окурок в урну, поднял воротник пальто и, игнорируя красный сигнал пешеходного светофора, отправился в свой метафоричный путь.
Где-то справа взвизгнул клаксон. Загудели тормоза. Заскрипели покрышки. Водители выкрикивали ему какие-то оскорбления, а он просто шел по этим “рельсам” навстречу своему поезду.
— Хаджар! — голос полный смертного ужаса.
На этот раз он узнал его. Падающая Звезда. Одна из немногих, к кому он чувствовал нечто даже сильнее, чем дружеские чувства.
Кроме Элейн, Неро, Серы, Эйнена и Аркемейи, Лэтэя была единственной, кого Хаджар мог бы назвать своей семьей. И всех, кроме Лэтэи, ему пришлось оставить за спиной.
Он остановился посреди дороги, игнорируя проносящиеся мимо машины.
Вот и снова — выбор.
Он поднял взгляд на “свои” окна.
— Пожалуйста, — не стихал крик Лэтэи. — не оборачивайся!
И последний пазл картинки, которая все никак не могла сложиться, встал на свое место.
Феденрира и Черного Генерала запер именно пепел. И, что удивительно, у них у обоих появились свои “дети”. Дети, которые владели осколками души своего прародителя и, вместе с ними — частицами души.
А что происходит с душой, когда она умирает — отправляется дальше. А если душа не умирает, потому что находится скованной где-то?
Получается, что её осколки не отправляются дальше, а возвращаются к своему истинному владельцу. Это произошло с Черным Генералом в Пустошах, где он поглотил собственное Наследие и это, если он правильно понимал, повторилось с падением Оредна Воронов, но…
Не важно.
Сейчас не об этом.
Арнин… Нарнир ведь предупреждал. А Хельмер намекал. Ответ был рядом. Только руку протяни. Но Хаджар не стал или даже не захотел. Что ему до того, что из плена освободиться древний монстр?
А Арнин только этого и хотел…
Они ведь гадали почему Нарнир решил нанять горцев… думали, что тот слишком силен и его вмешательство нарушит законы Небес и Земли, но!
Но!
Это проклятое, вечное “но”!
Что мешало Нарниру, как и в случае с Бадуром, отправить за Хаджаром и остальными — своих подчиненных? Они ведь намного слабее, а значит — законам Небес и Земли не подвержены.
А если он не отправил, а обратился к наемникам, то… отправлять было некого. Просто потому, что изначально Арнин, может, и был слабейшим из них. Но после того, как каким-то образом перебил почти всю стаю, то собрал осколки своего прародителя и обрел могущество. А затем все это могущество ушло куда? Прямо к Феденриру.
“Лучше уйти так. С честью. В битве”, — слова одного из сыновей Феденрира, которые тот сказал перед смертью.
Действительно… лучше уж в битве, чем быть сожранным собственным “родителем”.
Феденрир действительно не мог самостоятельно освободиться из оков. И поэтому ему был нужен Хаджар и все остальные. Все те, кто убили его детей, позволив осколкам души вернуться обратно.
Он не отрывал взгляда от окон больничной палаты.
Машины гудели клаксонами.
Водители что-то кричали.
А он достал из кармана пальто пачку сигарет, вытряхнул одну и зажег спичку.
Никогда не любил зажигалки и запах бензина. Пусть уж лучше серой пованивает.
Дурацкие рельсы.
Глупая философия.
Впереди конец испытания Небес и Земли, бессмертие и очередной шаг на пути к Седьмым Небесам. Позади — сражающиеся насмерть друзья и собственная смерть. Начав испытание, нельзя повернуть обратно — надежнее способа умереть для адепта просто не придумали.
Поезд уже практически вплотную приблизился к нему.
Он поднял взгляд к родному, серому небу, где
