— Картина такая мне ночью открылась. Летит наша земля черт-те куда, сквозь небо, сквозь звезды, сквозь мировое пространство. Потом солнце над нею светит. Не наше, новое. А потом…

— Леха, — сказал я. — Его рук дело.

— Не знаю, чье дело, что видела — говорю.

— Ладно, — сказала Наталья. — Давайте чай пить. Что будет, то будет. Хуже, чем было, быть не должно.

Она взяла чайник и разлила чай.

Тут Оленька вышла, вся заспанная, неубранная. Рубашка короткая, чуть ниже пупка. Подошла к зеркалу и руки еще вверх поднимает, причесывается. И жопа, и другие прелести — все как на ладони.

— Эй, красавица, — не выдержал я. — Ты бы хоть халатик накинула, не маленькая уже. Нечего нам здесь стриптизы устраивать.

— Да ладно тебе. Будто и сам без трусов не ходишь.

И села на лавку, и ногу на ногу положила.

Раньше, в бытность моей прежней жизни, да за такие слова… Полетела бы с лавки быстрее птицы. А теперь… Дочка ведь, дочурка. Давно ли соплюшкой была, в пеленки писала, а теперь — невеста. Годик-другой, и ее обрюхатят. И писать снова начнет, но уже не она. Вот ведь какой севооборот в природе.

Я задумался о таинствах жизни, погрузился в философические размышления.

— Ну? Я пойду? — сказала Лизуня.

— Куда ты пойдешь?

Я решил ей поднять настроение, нельзя отпускать человека в таком состоянии:

— Ты чего? Чего нос повесила? Перед тобой такое сейчас открывается… Хочешь — в цирк иди или в большую политику… Теперь и выборы проводить не надо, все ясно, какой выиграет кандидат. Кто президентом станет, а кого и сажать пора.

— Не хочу я в политику, — говорит Лизуня. — Какой из меня политик? С мужем одним справиться не могу.

— Дура, — сказала Наталья. — Тебе квартиру дадут, в город переедешь.

— Машину купишь, — сказала Оленька.

— Брысь, — не выдержал я. — От горшка два вершка, а тоже мне, со своей философией. Поменьше дать да побольше взять.

— А с вашей философией вся жизнь и пройдет. Даже «видик» купить не можете.

Олька фыркнула и пошла назад, в свою комнату.

Я запустил ей вслед тапочек. Чтоб знала, засранка, кто в доме хозяин.

И снова повернулся к Лизуне:

— Ладно, пойдем с другого конца. Не будем говорить о большой политике. Представь на секунду: пришла весна. Время картошку сажать, а ты знаешь наперед — не вырастет она, дождливое будет лето. Сгниет вся твоя картошка прямо на корню.

Лизуня повеселела:

— А и правда. Чего ее сажать, если не вырастет ничего? Я цыплят лучше куплю.

— Вот-вот. Или лотерейный билет. Никто не берет, а ты знаешь, что выиграешь. Купишь билет или нет?

— Куплю, и не один.

— Умница, молодец. А потом купишь доильную установку.

— А и правда, куплю.

— А с молока того, от новой установки, купишь еще лотерейных билетов. И снова выиграешь. И скоро так мил лионершей станешь. Дом новый построишь, цветной телевизор…

— Зачем цветной? Мне этот смотреть некогда.

— Время у тебя будет, хоть отбавляй. Все само собой будет делаться. Молоко — доиться, бидоны в кузов прыгать. Ты на него глянула, он уж и в кузове.

— Не, этого я пока не умею, тяжелы слишком.

— А ты тренируйся, талант развивай.

— Правильно, — сказала Наталья. — Или Лешка твой, пришел домой пьяный. И начал, как мой, тебе шарики вкручивать. А ты знаешь наперед, где был и что делал.

— Я и так знаю…

Так весело мы шутили, смеялись, поднимали себе и ей настроение… И до того доподнимались, что хохочем как дети, все новые и новые шутки придумываем. Применительно к Лизуниному таланту.

Вдруг из Олиной комнаты скрипка зазвучала. Три года учим — все научить не можем… А тут… Не то чтобы ноты, а целая мелодия. Моцарт или какой другой композитор, я с трудом различаю, но здорово звучит, душевно. И сразу мысль у меня возникла…

Взглянул на Наталью, она все поняла, без слов:

— Ну, самую капельку в чаек налила, дочка же родная.

«Э-эх, — подумал я. — Ну, что за народ? Сколько талантов загублено безвозвратно. Сколько книг не написано, полей не вспахано. Возможно, и я человеком бы стал. Если б папаня меня не приучал, не таскал с собою по привокзальным буфетам. Возможно, и я бы на скрипке играл, не хуже чем Ойстрах или Оленька».

Вот о чем я подумал в данный момент.

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, самое время о чувствах рассказать, которые я к Наташечке стал испытывать.

Куда делась Шурка с голубыми глазками, скуластеньким личиком и задницей, возможно самой лучшей в мире?

Ушла напрочь, как с белых яблонь дым, как сказал бы Пушкин. Растаяла в тумане дня без остатка.

Вот сижу я на крыше, сарай чиню, хочется, чтоб красиво все было, как у людей, а мысли мои о ней — не о крыше, конечно, о Наташечке. Возможно, это и есть любовь, в которую раньше никогда не верил, глупостью считал.

Наталья моя, с чего я начал, все лучше и лучше становится, все моложе с каждым днем, с каждым часом. Грудь упругая, как у девушки, волосы сами блестят, без всяких шампуней. Ей теперь ее возраст не дашь, совсем как девочка.

Об этом ей как-то сказал, а она смеется:

— Сама знаю. Вроде годы назад пошли. Если и дальше, скоро девицей обратно стану.

— Этого еще не хватало, хочешь, чтоб меня посадили?

А она хохочет:

— Пользуйся, алкаш. Месяц-другой у тебя в запасе.

— Почему алкаш?

— Ну, прости, прости.

Она обняла меня, я сидел на стуле, и такие упругости я спиной почувствовал, так сладко от нее пахнуло…

— Перестань, Валер, утро еще.

Я перестал. Чего спешить, если месяц в запасе.

— Валер, не обижайся. Можно спрошу? Чего бумагу круглый день изводишь? Скоро в туалет не с чем будет ходить.

— Про жизнь нашу пишу, про деревню нашу.

— А чего писать, и так все ясно.

Я ей прочитал несколько страниц. Про солнце, про армию. Не все, конечно, с цензурными сокращениями. Ей понравилось, даже очень, поцеловала меня:

— Талант ты у меня, Валер, как Пушкин. А я и не знала.

Солнышко грело, я прилег на крыше — такого неба, такой голубизны никто, наверно, изобразить не сможет.

Если закрыть глаза, а потом снова открыть и сказать при этом, когда глаза открываешь: «Все, что сейчас увижу — вижу впервые, будто только на свет родился», — и тут же глаза открыть… Весь мир так засияет. Будто и правда только родился на свет. Трава, зелень… Все сочное, яркое. И диву даешься, что раньше