это его образ на следующее утро, при свете дня, в самом центре города. Своей гнусной акции нацисты дали красивое поэтическое название «Хрустальная ночь» (Kristallnacht). Звон разбитого стекла – эстетическая отправная точка всех последующих, куда более жутких преступлений. Сперва бьем стекло, потом мародерствуем, депортируем, грабим, раздеваем догола, морим голодом и, наконец, убиваем. Словосочетание «хрустальная ночь» слишком мелодично для описания того, что в ту ночь произошло. Оно в значительной степени лишает агрессию реальности.

Убийца всегда пытается «прибраться» за собой. Нацисты были большие мастера заметать следы, использовать эвфемизмы и скрывать от посторонних глаз свой чудовищный план – полное истребление евреев; однако это удавалось им не всегда. Вот, посмотрите: жителей культурного немецкого города Веймар, где великий Гёте написал многие свои шедевры, привезли за одиннадцать километров в концентрационный лагерь Бухенвальд. Война окончена, Германия признала поражение, и возмущенные бесчеловечными преступлениями гитлеровского режима союзники в целях денацификации населения потребовали от веймарских обывателей посмотреть на то, что творилось от их имени и при их явном или неявном одобрении. Женщина слева идет мимо груды трупов, она не только отворачивает голову, но еще и закрывает рукой глаза – двойное действие, чтобы не видеть нескольких несчастных из числа тех 56 тысяч человек, кого здесь замучили до смерти непосильным трудом или голодом, умертвили в ходе «медицинских» экспериментов, расстреляли, повесили.

Двое мужчин, идущих за ней следом, тоже отворачиваются. Смотреть – значит свидетельствовать. Идея заключалась в том, что при виде этих трупов человек испытает такое потрясение, что из его души навсегда будут вытравлены плоды антисемитской пропаганды, которой годами обрабатывали всех немцев, и веймарцев в частности. Вспоминая зимнюю фотографию женщин на дублинском мосту, сторонящихся нищенки на ступенях, мы замечаем, что и на этот раз наши глаза начинают бегать справа налево и обратно – от варварства к его отрицанию, от жертв к виновным, от реальности к идеологии, от голых к одетым, от неподвижных к движущимся, от зрелища к зрителям, от «экспоната» к променаду для публики. Такое многократное переключение вызывает у нас шок. Груда тел начинает казаться кошмарной проекцией всего того, о чем веймарцы не задумывались, а если и задумывались, то не видели причины для беспокойства. Реальность утратила реалистичность в немецком перевернутом сознании довоенных десятилетий XX века. Сознание стало зашоренным. Эта фотография снимает шоры.

В конце войны бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, вернули мир к реальности, убив четверть миллиона человек, но отрезвив всех тех, кто еще питал романтические иллюзии относительно атомного века и цивилизованности современников. Американцы дали бомбам кодовые имена «Малыш» и «Толстяк», тем самым инфантилизируя смертельный ужас, который они собирались посеять, но фотографии обожженных тел, трясущихся детей и «теней», еще недавно бывших людьми, показывают лицемерие этих безобидных эвфемизмов. Смотреть – значит выступать свидетелем злодеяния, признать тот факт, что атомная бомба ведет мир к самоуничтожению. Точно так же как веймарцы, смотревшие на груду трупов, американцы и их союзники, смотревшие кадры кинохроники и фотографии Хиросимы и Нагасаки (чаще всего стыдливо отредактированные), должны были предстать перед судом собственной совести. И это тот случай, когда зрительные впечатления не только не ослабляют нашей связи с реальностью, но, напротив, делают ее нерасторжимой.

Наше четвертое изображение настолько нечеткое, что без пояснений ничего не разберешь. Это кадр из кинопленки, отснятой 23 декабря 1948 года. Справа – американский солдат, он только что надел темный колпак на голову шестидесятитрехлетнего мужчины – его контуры можно различить в пространстве между стойками ограждения. Это не кто иной, как грозный генерал Хидэки Тодзё (Тодзио), бывший премьер-министр Японии; за ним числятся военные преступления в Азии и приказ о нападении на Пёрл-Харбор.

При аресте он выстрелил себе в грудь, на коже углем был заранее начертан крест, чтобы пуля попала точно в сердце. Однако рана оказалась несмертельной, американский хирург сделал ему переливание крови, и генерал смог предстать перед судом – одним из самых продолжительных за всю историю. На кадрах документальной кинохроники он почти всегда сидит с каменным лицом и только изредка надменно улыбается. Япония, с ее вековым почитанием старших, Япония, еще не оправившаяся после беспрецедентного по варварству истребления двух своих городов, теперь вынуждена была смотреть, как одного из отцов нации наказывают, точно провинившегося школьника. Символ японского превосходства внезапно утратил блеск и величие. Снимать и показывать, как генерала, с мешком на голове, вздергивают на виселице, наверное, не вполне гуманно, но идеологический смерч Второй мировой войны принес с собой такие зверства и такое помрачение рассудка, что избавиться от его пагубных последствий можно было, только взглянув в лицо правде, какой бы жестокой и оскорбительной для глаз она ни была. Среди военных потерь одна из самых тяжелых – утрата представления о том, что все люди обладают равными правами. Для Японии «плывущего мира» смотреть на казнь генерала Хидэки Тодзё было, несомненно, тяжким ударом, однако без этого не произошло бы модернизации страны. Видеть казнь генерала означало видеть мир в реальном свете.

Когда война закончилась, победителям хотелось наказать побежденных, войти в историю и частично возместить понесенный ущерб. Недавние союзники уже не были сплочены, как в годы смертельной схватки с фашизмом и нацизмом, и, когда могучий вал войны откатился назад, обнажились все их противоречия. В соответствии с этими противоречиями город Берлин в самом сердце Германии был поделен на секторы. Каким образом можно взять и разделить единый город, все элементы которого взаимосвязаны, точно трубы на нефтеперерабатывающем комбинате? Как разобрать на части Вавилон? Было бы желание, а решение найдется. Поезда метро со свистом (в буквальном смысле) проезжали станции, относившиеся к чужому сектору. Сточные воды выкачивали на поверхность «у себя» или пускали в обход «чужих» кварталов. И еще построили стену. Она охватила кольцом Западный Берлин – одинокий остров посреди восточного коммунистического моря. Она была разноплановой актрисой, эта стена, и отлично справлялась с ролью идеологической, социальной и символической преграды, но для нас существенно то, что она закрывала людям обзор. Все равно как если бы на глаза им надели шоры.

На этой знаменитой фотографии стена еще не достроена – шоры надеты пока наполовину. Стена пока высотой в человеческий рост. Тем, кто ростом не вышел, нужно встать на стул, чтобы увидеть другую сторону. Скоро она совсем исчезнет из виду, и родители поднимают малышей над головой – на другой стороне остались родственники и друзья, так пусть хоть посмотрят на пополнение в семействе.