Славка не заметил во дворе ни завхоза Вегеринского, ни директора, ни Полины Карповны, ни поварихи. И старших пацанов тоже не было — одни лишь девчонки да мелкота. Попрятались куда-то все они, что ли?..

Только около закутанных в одеяла малышей, которые, подобрав босые ноги, сидели рядком на распластанных в талом снегу соломенных матрацах, неотступно хлопотала — с горячечной исступленностью в глазах — одинокая Людмила Степановна. Она поминутно щелкала застежками своего ридикюля, вытирала детишкам мокрые носы, какими-то шерстяными лоскутьями шеи им обматывала и, кидаясь от одного пацана к другому, успокаивала хныкавших ребят, как могла.

Пальто на воспитательнице расстегнулось, кофта была расхристана, платок съехал к затылку, и нечесаные волосы спадали на ее впалые щеки. Лицо у Людмилы Степановны было такое, что Славка решил к ней лучше и вовсе не подходить.

Не зная, куда ему теперь подаваться, он некоторое время недоумение пялился по сторонам, но потом все-таки здраво рассудил, что вернее всего, пожалуй, пробираться в кухню, под тети Фросину опеку. Может, немцы-то повариху пока еще из кухни не вытурили? В спальню, видать, никакого ходу уже не было, да и не оставил он там вроде бы ничего такого, из-за чего стоило бы сейчас дразнить немцев, переть на рожон. Хоронясь между неплотно поставленными машинами, парнишка осторожно двинулся через двор.

Славка почти совсем миновал последний грузовик, когда из его кабины вдруг высунулся прыщавый немец в очках — шофер, должно быть. Углядев сквозь очки Славку, немец спрыгнул на землю, хлопнул дверцей и поманил паренька к себе.

— Ком! — строго сказал немец и, пошевелив в раздумье толстыми губами, неуверенно добавил: — Пистро! Пистро!..

Славка замер от неожиданности. Все в нем привычно напряглось, сердце под ватным армячком застигнутой птахой встрепенулось — но бежать было некуда. На слабеющих ногах он приблизился к неподвижно стоящему шоферу.

Тот не спеша, как бы в задумчивости, обошел мальчишку со спины, а затем, ловко подцепив вязанку длинными пальцами за проволочное ушко, неуловимо смахнул ее со Славкиного плеча. Небрежно, словно чемоданчиком, покачивая упакованными дровишками и насвистывая какой-то веселенький мотивчик, шофер зашагал к первому корпусу.

— Па-а-ан!.. Ты чего?.. — слезливо моргая, заскулил Славка вдогон уходящему немцу, не сознавая еще толком всей беды, какая с ним приключилась. — Это же дрова, па-а-ан!.. Ты не видишь, что ли?.. Дрова-а-а… Отда-а-ай!..

Сгоряча пареньку было подумалось, что немец отобрал у него вязанку понарошке — из простого озорства, чтобы попугать, или по ошибке. Дак ведь и впрямь-то: ну, для чего ему дрова? Не в мотор же их совать? Это наши машины раньше почти сплошь на березовых чурбачках ездили. А у них-то, у немцев, каждая, поди, на чистом бензине работает… Может, не разглядел он как следует через свои окуляры крепко стянутые проволокой полешки и решил, что такую ладную упаковочку Славка мог только из его машины выудить? Ну, конечно, ошибся этот немец очкастый!.. Бросит он сейчас на землю ненужные ему дровишки, плюнет и пойдет себе дальше, насвистывая…

Но солдат вроде бы совсем не слышал мальчишкиного скулежа и бросать вязанку явно не торопился. Он преспокойненько уносил  з а к о н н у ю  Славкину добычу, будто ничего особенного не произошло.

Этот невзрачного вида, густо поклеванный на щеках волдырями шофер удалялся теперь от машины словно бы даже с некоторой игривостью в движениях, как бы с умыслом подыгрывая себе на ходу угловато встопорщенными плечами. Ноги он держал широко, враскоряку, высоко поднимал в коленях и ставил на землю не гнучко, а вроде бы топким болотом пробирался — задирал их по-аистиному.

И оттого, должно быть, глядя на немца со стороны, могло показаться, что он не начищенные сапоги свои бережет, мокрое обходит, а вышагивает с этакими вывертами по детдомовскому подворью от избытка нерастраченной молодой силы, от распирающей его душу веселой сытости и чванливого довольства собой…

Правда, вконец обескураженный негаданно разразившейся над ним бедой паренек самого-то немца как раз будто бы и вовсе не примечал. Он лишь видел, как безвозвратно уплывают от него нелегкими трудами добытые березовые поленца, за которые, значит, ни каши нынче у тети Фроси не получишь, ни добавки супу в обед. А потому, позабыв обо всем на свете и больше уже не владея собой, Славка впритруску побежал за очкастым тем шофером, догнал его неподалеку от крыльца, изловчился ухватиться за свисающее с полешек корье и, обрывая шуршащие под пальцами белые полоски, торопливо дернул вязанку.

— Отда-а-ай дрова-а-а, па-а-ан!.. — как можно жалостливее загундосил мальчишка, пуская слезу. — Ну, на что они тебе сда-а-ались?.. Слышь, па-а-ан… Отда-а-ай…

Немец, удивленно остановился. На его бугристом от налитых прыщей, но в общем-то не слишком сердитом лице промелькнуло ироническое любопытство: мол, это же откуда еще такое взялось? Потом, досадливо морщась, он учительским жестом подтолкнул на место скользнувшие к кончику прыщавого носа очки, назидательным тоном строго бормотнул что-то укоряющее на непонятном своем наречии, — дескать, ай, как нехорошо ты ведешь себя на улице, мальчик, ведь нельзя же противиться старшим! — и, налаживаясь продолжать дальнейший путь уже без всяческих сторонних помех, несильно потянул вязанку к себе.

Славка Комов лесным клещом шустро вцепился в качнувшиеся дровишки…

Вполне возможно, конечно, что немец этот и в самом деле не был злым человеком. Может, у него дома дети оставались? Или пожалел он неразумного дровоноса? Позабавиться ли ему малость захотелось?.. Но как бы там ни было, а шофер, слава богу, не двинул тут же настырного огольца по неумытой его детдомовской роже начищенным своим сапогом, не заорал на него благим матом и не стал для устрашения на поясе у кобуры шарить. А просто, вроде бы цапнувшего по глупости тряпичный шнурок и зависшего на нем острыми, как шильца, зубами щенка, поволок Славку за собой через двор по размякшему снегу под поощрительные возгласы и насмешливые замечания таскавших барахлишко солдат.

Они даже работу свою на минуту покинули, задымили пахучими сигаретами, обрадованно тыча пальцами и подзадоривая — кто шофера, а кто и пацана. Им-то, немцам, тоже потешно, наверное, было на всю эту возню смотреть. Да и наскучило, видать, солдатам ящики железные ворочать. А тут — хоть какое ни есть развлечение.

Но шофер тем временем начал уже, по всей вероятности, терять остатки терпения. Он громко засопел, напыжился. На его отвисло набрякшей коже, поверх натуго зашморгнутого крючками жесткого воротника френча, резко обозначился на шее багровый рубец. Немец недовольно фырчал, нервно дергал вязанку, будто бы норовя стряхнуть с нее намертво прилипшего к дровам паренька.

И