не останется.

Клементина напряглась и чуть приподнялась. Она заговорила низким свистящим голосом:

– Значит, я должна чувствовать себя лучше, да?.. Ага… вот так, сразу… с разорванным животом… с перекошенным позвоночником… с развороченной поясницей… со скрученными жгутом костями и налившимися кровью глазами, я должна поправиться, быть умницей, сделать свое тело стройным и гладким, а грудь – упругой… и все для того, чтобы ты или такой, как ты, меня снова тискал и впрыскивал свое дерьмо и чтобы все опять началось сначала, эта боль, эта тяжесть, эта кровь…

Она быстро сунула руку под одеяло и сорвала простыню, перетягивающую тело. Ангель было подался вперед.

– Не подходи! – просипела она с такой ненавистью, что безответный муж замер на полушаге. – Уходите! Оба! Ты – потому что ты меня такой сделал, а вы – потому что вы меня такой видели. Прочь!.. Пошли вон!

Жакмор направился к двери, за ним понуро поплелся Ангель. У самого порога супруг получил по затылку свернутой в ком простыней. От супруги. Он споткнулся и ударился лбом о дверной косяк. Дверь за ним захлопнулась.

VII

Они спускались по выложенной красной плиткой лестнице, которая содрогалась при каждом шаге. Крепко сбитый дом держался черными потолочными балками и побеленными известью стенами. Жакмор не знал, что и сказать.

– Все наладится, – попробовал он.

Ангель недоверчиво хмыкнул.

– Тяжело на душе? – подсказал психиатр.

– Нет, – ответил Ангель. – Просто два месяца просидел взаперти. – Он натянуто улыбнулся. – Странно себя чувствуешь, оказываясь на свободе.

– А что вы делали эти два месяца? – спросил Жакмор.

– Ничего, – сказал Ангель.

Они пересекали большой холл, выложенный той же красной плиткой, что и лестница. Мебели было мало; светлого дерева массивный стол и низкий буфет, две-три очень красивые белесые картины на стенах. Стулья, подобранные в том же стиле. Ангель остановился около буфета.

– Чего-нибудь выпьете? – предложил он.

– Охотно, – согласился Жакмор.

Ангель налил в рюмки домашней стоеросовки.

– Отменно! – отметил Жакмор. И добавил, заполняя возникшую паузу: – А вообще-то, каково стать отцом?

– Веселого мало, – изрек Ангель.

VIII

29 августа

Клементина была одна. В комнате – ни звука. Разве что разыгравшиеся солнечные зайчики иногда поднимали возню с оконными шторами.

В полном отупении полая Клементина водила руками по сдувшемуся дряблому животу. По тяжелым, набухшим грудям. К пустому телу она испытывала чувства сожаления, вины и стыда; о брошенной накануне простыне она даже не вспоминала. Ее пальцы ощупывали шею, плечи, чрезмерно налившуюся грудь. Ей было жарко, наверняка поднялась температура.

До нее доносились едва различимые звуки далекой деревенской жизни. В этот час начинались работы в поле. Слышался визг заточенной в темных хлевах скотины, обиженной, но скорее с виду.

Рядом с Клементиной спали три засранца. Преодолевая легкую брезгливость, она взяла одного и приподняла на вытянутой руке. Розовое существо – сморщенный комочек мяса, с маленьким слизистым ртом спрута и узкими щелками глаз на лице. Она отвернулась, высвободила одну из грудей и поднесла к ней младенца. Пришлось еще и всунуть сосок ему в рот, только тогда его кулачки сжались, а щеки втянулись. Он заглотил первую порцию; она всосалась с мерзким булькающим звуком. Это было не очень приятно; немного облегчало, понемногу калечило. Опустошив грудь на две трети, засранец отвалился, беззащитно раскинул руки в стороны и противно засопел. Клементина положила его рядом с собой; не переставая сопеть, он задвигал ртом и зачмокал во сне губами. На голове у него шевелился жалкий пушок, тревожно бился родничок – стоит только нажать, и все.

Дом содрогнулся от глухого удара. Это хлопнула тяжелая входная дверь. Жакмор и Ангель ушли. Клементине принадлежало исключительное право на жизнь и смерть трех существ, спящих рядом. Ее право. Она погладила свою грудь, было больно и тяжело. Этого хватит на всех троих.

Второй жадно набросился на коричневый сосок, только что оставленный братом. Этот разобрался сам. Она вытянулась. Прислушалась к шебуршанию гравия под ногами Жакмора и Ангеля. Второй ребенок сосал. Третий зашевелился во сне. Она приподняла его и дала другую грудь.

IX

Сад цеплялся за скалу, и на крутых обрывах, доступных лишь редкому ретивому садовнику, разнообразные подвиды оказывались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой, в белых прожилках снаружи, дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных наростах, расцветающая сухими подушечками – кровавыми меренгами, пучки серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная гарилья, провисающая длинными гроздьями на низких ветвях араукарий, сирты, голубоглазые майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих толстый изумрудный ковер, в котором нашли себе приют маленькие резвые лягушки, боевые изгороди баклан-та, каннаиса, цензария; тысячецветье, воинственное или мирное, окопавшееся в углублениях склона, стелющееся вдоль стен сада, ползущее по-пластунски, как водоросли, или скрытно пролезающее меж металлических прутьев решетки. Выше и дальше сеть дорожек, мощенных гравием, делила горизонтальную часть сада на свежие откормленные лужайки. Шершавые стволы многочисленных деревьев совершали мощный прорыв почвы.

Именно сюда Ангель и Жакмор пришли прогуляться после бессонной ночи. Свежий морской ветер раскатывал кристаллическую скатерть по всей поверхности скалы. В небе на месте солнца висел дырявый огненный квадрат.

– А сад у вас красивый, – не найдя ничего лучшего, брякнул Жакмор. – Вы давно здесь живете?

– Да, – ответил Ангель. – Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол.

– Запас еще есть… – обнадежил Жакмор. – Можно пороть дальше. Это еще не конец.

– Правильно, – согласился Ангель. – Но чтобы это понять, мне потребовалось больше времени, чем вам.

Жакмор кивнул.

– Мне рассказывают все, – заявил он. – В итоге я знаю, что у кого внутри. Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для психоанализа?

– Их здесь сколько угодно, – сказал Ангель. – Взять хотя бы сиделку. Да и другие деревенские не откажут. Это люди грубоватые, но интересной и богатой судьбы.

Жакмор радостно потер руки.

– Мне понадобится много случаев, – сказал он. – Я – ненасытный потребитель сознания.

– Это как? – поинтересовался Ангель.

– Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для одного эксперимента. Так вот: представьте себе малыша Жакмора в виде какой-нибудь пустой емкости.

– Вроде бочки? – предположил Ангель. – Вы что, пьяны?

– Да нет, я – пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов, привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но моя бочка – это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы, сомнения, но у меня ничего не остается. Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо… что, в общем, одно и то же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы термины-полочки, по которым расставляют страсти,