Александр Языков пишет Комовскому в феврале 1833 года, после общения с младшим братом: «…[Пушкин] собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял…» Это относится и к разговорам, что Пушкин взялся писать историю Петра, и к «хвастовству» Пушкина, что он обработал и привел в порядок народные песни – и в более широком смысле. Экивоки, что «любопытно бы было вычислить, сколько у Пу[шкина] своего» и что он «жнет, где не сеял», мелькают настолько часто, что становятся чуть ли не домашней семейной шуткой братьев Языковых, в чем-то понятной лишь им одним.

Но если у них такое настороженное, подозрительное, на грани враждебности (либо уже за этой гранью, если принимать мнение Вересаева) отношение к Пушкину, то как они могут так радушно и весело его принимать, проводить с ним два дня в самом теплом общении – почему на следующий год Александр Языков специально едет к Пушкину в Болдино, чтобы особо пригласить его на свою свадьбу? Разъезд-то не самый ближний, и труд немалый.

Лицемерие – отвратительное и достойное всякого осуждения? Перед Пушкиным растекаются и угождают «льстивыми устами», а за спиной у него берут и шпыняют, со злорадством и большим удовольствием?

Или – что-то другое?

Скажем, лицемерие еще можно признать присущим характеру Александра – «Дюка» и холеного барина, за время службы в Петербурге научившегося и злословить и угождать ради карьеры; можно согласиться, что Николай Языков в своих письмах бывал злоречив и «прикладывал» не только Пушкина, но и Вяземского, и Баратынского, и многих других – с которыми в личном общении был более чем дружелюбен и которым писал прекрасные и искренние поэтические послания; пусть с натяжкой, но в двух братьях можно обнаружить черты характера, допускающие «игру в злословие»; но с прямым, открытым и благородным Петром Языковым это абсолютно несопоставимо – будь у него настороженность, враждебность и в чем-то обида за младшего брата, он бы высказал это Пушкину сразу, когда при первом приезде Пушкин застал в Языково его одного – и тогда не было бы ни посиделки в несколько часов вдвоем с Пушкиным, ни отзыва Пушкина жене, что Петра он «готов полюбить, как люблю Плетнева или Нащокина», ни повторного приезда Пушкина в Языково, чтобы застать всех трех братьев.

Все становится на свои места – и обвинение в достаточно стыдном поведении с братьев Языковых снимается – если мы хоть на секунду допустим, что Языков (и вслед за ним его братья) употребляют евангельское изречение не как вырванную из контекста присказку, приобретшую – за счет отрыва от целого – негативный смысл в разговорной речи, а имеют в виду всю притчу целиком – в самом прямом ее смысле.

Языков, не так давно переживавший из-за того, что Пушкин уклонился от роли «гуру» или «наставника», все равно воспринимает Пушкина как господина над поэзией: как единственного, кто имеет право судить за «лукавство и леность», с которыми тот или иной поэт уклоняется от слишкой тяжелой ноши истинного вдохновения и подменял эту ношу похожей подделкой – «надувным бревном», если старый анекдот припоминать.

(Можно сказать, что, учитывая повороты психики, которая при том или ином стрессе сама ищет новую точку равновесия, чтобы вернуть человеку достойное ощущение себя в мире, для Языкова подобное «замещение» скорей благотворно – момент примирения наступает, и собственное «Я» вновь не ущербно: негоже господину быть проводником и наставником, для этого надо поискать кого-то поплоше, так что все в порядке; а с другой стороны всегда можно сказать, что «ты господин жестокий, жнешь, где не сеял…» – и будешь по-своему прав; то есть, остается и почва для бунта, самоутверждающего тебя в собственных глазах…)

Тема «лукавства и лености» в поэзии волнует Языкова уже несколько лет. Вспомним стихотворение «Поэту» 1831 года:

Но если ты похвал и наслаждений

Исполнился желанием земным, —

Не собирай богатых приношений

На жертвенник пред Господом твоим:

Он на тебя немилосердно взглянет,

Не примет жертв лукавых; дым и гром

Размечут их – и жрец отпрянет,

Дрожащий страхом и стыдом!

С годами эта тема лишь нарастает. Кстати, она явно проскальзывает и в послании к Вульфу:

Довольно чувств и вдохновений

Я прогулял, и мне пора

Познать себя, вкусить добра,

Небуйных, трезвых наслаждений!

Дальнейшее движение – приведет к воистину великим стихам. А пока – обозначить «путь поэтической мысли», «истинное предначертание поэзии», «философскую цель» может Языкову и Хомяков. Но ответить на главный вопрос – не зарываешь ли ты свой талант в землю, от страха ли не угодить кому-то на этом пути (пусть даже самым близким и уважаемым тобой людям), от страха ли утерять и то, что у тебя уже есть (но тут – «…у неимеющего отнимется и то, что имеет…»), от боязни ли беззаконно вторгнуться в чужую вотчину, вломиться со своим уставом в чужой монастырь, от многих ли других причин – вот на этот вопрос может ответить только Пушкин.

И чересчур яростная готовность спорить с Пушкиным – мол, «неправильно пишешь сказки», идешь по тупиковому пути, вот я-то, вслед за Жуковским, открою сказкам дорогу в будущее – лишь оборотная сторона той же медали. Надо спорить с «господином», спорить до хрипоты, вывести его из себя, чтобы добиться от него истины.

Языков-то, как поэт колоссального таланта, не может не чувствовать подсознательно, что с его сказками что-то не то, что труд и энергию, которые он в них вкладывает, лучше бы потратить как-то иначе. Но от отмахивается от этих нашептываний подсознания, он упрямо продолжает работать над тем, что – при всем блеске стиха, уж это нельзя не отметить – выходит у него умственно, головно, и сам блеск стиха становится неживым, как радужная чешуя снулой рыбы.

Лишь изредка, отрываясь от постоянной работы над сказками, он пишет несколько великолепных посланий – Ознобишину, Петру Киреевскому, Денису Давыдову… Всего-то несколько стихотворений за два года – как тут не говорить об упадке? Но не все измеряется количеством. В посланиях, где он свободен, где он не окован необходимостью «обосновывать и продвигать философию поэзию» – играют такие краски и открываются такие глубины, что и всего одно стихотворение такого уровня полностью искупило бы два почти молчаливых года.

Перечитайте еще раз послание Петру Киреевскому, вынесенное в начало главы.

Впрочем, здесь мы вступаем в такую область, в которой легко могут быть оспорены любые наблюдения, догадки и выводы. Если