Шрифт:
Закладка:
Вам бы приехать сюда хоть на краткое время для того, чтоб издать здесь свои книги и тем самым закрепить за собою право собственности на них для Европы. Ибо: изданные в России книги русских авторов здесь становятся достоянием переводчиков, ведь литературной конвенции между Россией — Германией нет; немцы только что подняли вопрос о ней, и ныне издатели стараются на-переводить русских книг возможно больше, дабы не платить авторам гонораров.
Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.
Прочитал Ваше «Чудо», очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев перевести ее, тогда Вы получите кое-что.
Марсианское сочинение написано Толстым не «по нужде», а по силе увлечения «фабульным» романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень увлекаются этим делом. Быт, психология — надоели. IK русскому быту — другое отношение, он — занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!
А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят и английский мопс мечется в отчаянии — хочет полевых мышей ловить, а — не может, морда тупа. Чтобы мышь поймать, нужно собаке острый щипец.
Проживу здесь месяца полтора, потом снова в Берлин. Очень хочется увидать Вас. Кстати: Вы бы прислали рассказ листа в два-три для «Беседы»? Вышел 1-й № этого журнала, хвалят. Посылайте по адресу: Берлин. Kurfürstenstrasse, 79. «Kniga» […] для меня.
Вашу книгу еще не получил; спасибо Вам за то, что послали. Да, — «Беседа» политикой не промышляет, никаких политических статей не печатает. Только положительные науки, история литературы, поэзия и беллетристика. 25 листов в два месяца, с осени сделаем журнал ежемесячником. Работать здесь хорошо. Бросьте-ка Вы коров Ваших, приезжайте и печатайтесь. Никогда еще русская литература не была столь нужной, как ныне, поверьте!
Всего доброго!
До августа мой адрес: Freiburg, Pansion «Kyburg».
776
С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ
Июнь, до 24, 1923, Фрейбург.
Прочитал «Преображение», обрадован, взволнован, — очень хорошую книгу написали Вы, С. Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все хорошее, на-стояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез радо, ликует: ой, как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых чувств, нелепейшее убожество, с этим жить — нельзя, не создашь никакого «прогресса»! И — начинается бесплодное борение двух непримиримых отношений к России: не то она несчастная жертва истории, данная миру для жестоких опытов, как собака мудрейшему ученому Ивану Павлову, не то Русь сама себя научает тому, как надо жить, чтоб каждая минута бытия казалась великим событием, чтоб каждое мгновение было насыщено — каким-то русским смыслом, неуловимым для слова, таинственным.
У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.
В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но — не могу сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной, требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, — живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш — великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел. Вероятно, умники и «краснощекие» скажут Вам: «Это — панпсихизм». Не верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.
Сцена объяснения Алексея с Ильей — исключительная сцена, ничего подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды. «Краснощекий» Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош, настоящий русский мальчик подвига, и Наташа — прекрасна, йот церкви до балагана — характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, — один сидел и смеялся. Чудесно. И вообще — много чудесного в славной этой и глубоко русской книге.
Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих похвал — верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с Вами радостью, Вами же и данной мне. «Твоим же добром да тебе же челом» или «твоя от твоих тебе приносяще».
Вы, пожалуй, не можете представить себе, до чего это хорошо, что вдруг из российской сумятицы высунулась Ваша голова и внимательно, с любовной тревогой смотрит на окаянную нашу жизнь хорошо зрячими глазами. Вы не знаете, как это счастливо и своевременно во дни Пильняков и прочих мелких лавочников.
Еще: отсюда, издали, Русь лучше видишь и больше понимаешь, вот почему я, наверное, оценю Вашу книгу правильнее, чем другие. Отсюда видишь, что Русь, при всей душевной спутанности своей, чувствует жизнь острее, шире, а к издевкам ее относится более человечески обидчиво, чем, напр., немец. Может быть, и бестолковые, но мы более бесстрашно пытаемся развязать тугие узлы и петли загадок бытия.
Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров «Войны и мира». Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.
Freiburg. Gunterstal. Hotel «Kyburg» — до августа.
777
РОМЭНУ РОЛЛАНУ
27 июля 1923, Фрейбург.
27. VII.
Мой дорогой Ромэн Роллан, только что прочел чудесную книгу Стефана Цвейга, посвященную Вашей героической жизни, завтра принимаюсь за «Аннету и Сильвию», и мне снова захотелось написать Вам несколько строк, напомнить о себе и пожать Вашу руку, руку упорного и непоколебимого борца за человечество.
Не решаюсь писать Вам много, ибо смущен Вашим долгим молчанием. Оно наводит меня на мрачные мысли. Мне кажется, что Ваше дружеское чувство ко мне изменилось. У меня столько врагов, готовых
