«3-го Апреля с. г. по ордеру ОГПУ арестован молодой — 27 лет — художник Владимир Михайлович Голицын. Нижеподписавшиеся, зная работы Голицына и ценя его выдающийся художественный талант, главным образом по стилизации и графике, считают, что изъятие его из среды работников искусства является крайне нежелательным. Еще будучи учеником средней школы, Голицын проявлял способность к рисованию, работая над театральными декорациями и плакатами, затем в 1920/22 г. отбывая воинскую повинность во флоте, он принимал участие в экспедиции „Плавморнина“{20}, совершившей по Ледовитому океану, Белому морю и к Новой Земле ряд путешествий, запечатленных Голицыным прекрасними акварельными рисунками, часть которых имеет научное значение. С начала 1923 г. Голицын работает в Госиздате и в Кустарном музее ВСНХ, где его стилизованные в древне-русском стиле рисунки на кустарных изделиях удостоились награды на Всесоюзной Сельско-хозяйственной выставке, а затем стали служить образцами для кустарей; в 1925 г. его работы получили золотую и серебряную медали на Международной выставке декоративных искусств в Париже. Одновременно Голицын работал в качестве иллюстратора преимущественно детских книг и книг о путешествиях в Госиздате, и в издательстве „Молодая гвардия“, где давал в журналы „Пионер“, „Знание — сила“, и „Всемирный следопыт“ рисунки, пользовавшиеся всегда успехом благодаря талантливому их исполнению. Голицын с 1923 г. живет безвыездно в Москве в семье отца и деда, женат, имеет одного ребенка и ожидает второго летом; усидчивою работою он содержит свою семью. В 1925 г. он был арестован, но через четыре недели освобожден без предъявления какого-либо обвинения. Мы нижеподписавшиеся знаем вполне лояльное отношение В. М. Голицына к Советской власти и ходатайствуем о скорейшем освобождении этого, хорошо нам известного, талантливого художника».

Вместе с Щусевым свои подписи поставили Петр Кончаловский, Сергей Меркуров, Василий Ватагин. И, надо сказать, что письмо это облегчило участь опального князя.

Тогда же Щусев просит перед ОГПУ за графа Юрия Олсуфьева, того самого, что когда-то спорил с ним по поводу проекта храма на Куликовом поле: «Я удостоверяю, что Юрий Александрович Олсуфьев лично известен более 20 лет как гражданин, всецело преданный науке об искусстве, в последнее время занимался ценными архивными исследованиями, чрезвычайно полезными для обоснования бытовых сторон Сергиева Посада». И Олсуфьева действительно освободили, правда, потом, все равно расстреляли.

А сводному брату Олсуфьева и неутомимому адресату Щусева Петру Нерадовскому, освобожденному из лагеря в 1943 году, куда его упекли в 1938-м за контрреволюционную агитацию, запретили жить в Москве. Надо сказать, что Нерадовский до ареста вместе с Щусевым и сам нередко подписывал всякого рода ходатайства. В декабре 1943 года Щусев вместе с Игорем Грабарем, Виктором Весниным и Борисом Асафьевым обратились в защиту Нерадовского прямо к Лаврентию Берии:

«Один из выдающихся искусствоведов и музейных работников, долгое время работавший в качестве хранителя Русского музея в Ленинграде, Петр Иванович Нерадовский, проживает в настоящее время в Горьковской области (Наруксовский район, п. о. Ново-Троицкое, поселок завода „Коммунар“). Бытовая обстановка совершенно лишает его возможности работать по специальности. Между тем, работая в своей области, он мог бы принести большую пользу, особенно теперь, когда предстоит восстановление многочисленных памятников искусства и музеев в районах, освобожденных от немецких захватчиков.

Просим Вас разрешить П. И. Нерадовскому проживать в Москве и ее окрестностях с тем, чтобы он мог включиться в работу по учету разграбленного немцами художественного имущества и по восстановлению пострадавших от них советских музеев».

Необходимость восстановления разрушенных памятников архитектуры была серьезным подспорьем для того, чтобы письмо это дошло до адресата. Да и специалистов-реставраторов было наперечет. Уже через год Нерадовскому разрешили проживание в Москве. Он руководил реставрацией Троицкого собора в Сергиевом Посаде.

А в мае 1948 года Щусев с Грабарем хлопотали о бывшем директоре Русского музея (в 1921–1925 годах) Сычеве:

«Заместителю Министра Внутренних Дел Союза ССР генерал-полковнику Серову И. А.

5 мая с. г. арестован в гор. Владимире, по месту его жительства, профессор Николай Петрович Сычев. Проф. Сычев является выдающимся ученым, одним из лучших знатоков древне-русского искусства и современного реставрационного дела. Несмотря на свои 65 лет он мог бы еще продуктивно работать и принести много пользы советской культуре. За последние два года проф. Сычев сделал ряд блестящих научных открытий во Владимире и провел ряд крупных реставрационных работ, в результате которых были раскрыты новые памятники русского искусства XII–XVI веков.

Принимая во внимание исключительную ценность проф. Сычева как научного работника, мы просим пересмотреть его дело и дать ему возможность работать на научном поприще, где мы сможем эффективно использовать его опыт и знания».

На этот раз свобода наступила гораздо быстрее, чем в случае с Нерадовским, уже в июле старого профессора Сычева освободили, причем «с учетом положительных отзывов как о научном работнике».

Не порвал отношений Щусев и с репрессированным художником Василием Шухаевым, несмотря на то что дружба с ним была поставлена архитектору в вину в памятной статье «Правды» 1937 года. Яркий представитель Серебряного века Шухаев отбывал наказание на лесоповале в концлагере на Колыме. Во время войны Щусев написал начальнику «Дальстроя» НКВД СССР И. Ф. Никишову большое и обстоятельное письмо, в котором попросил создать художнику условия для творчества. В письме Щусев подчеркивал «ценность таланта и значение художника Шухаева для отечественной культуры»[322].

Благодаря Щусеву, Василий Шухаев стал работать художником в Магаданском музыкально-драматическом театре, что и спасло его. А в 1947 году Шухаев с женой смогли после освобождения поселиться в Тбилиси, поскольку все остальные крупные города Советского Союза были для них закрыты.

Благодарен был Щусеву и Петр Барановский, отбывавший наказание по 58-й статье за слишком рьяную защиту Сухаревой башни. Оказавшись на свободе, с конца 1930-х годов он также мог жить исключительно за «101-м километром». Щусев исписал немало бумаг в компетентные органы с просьбой пустить выдающегося реставратора в Москву.

Но не только за художников и архитекторов заступался Щусев, а и за простых людей. После войны в Москву из ссылки тайком приехала Ирина Алексеевна Ефимова, отца которой, врача, Щусев хорошо знал. Женщина оказалась в крайне тяжелом положении, с маленьким ребенком на руках, без прописки и копейки денег: «Друг моего отца, академик А. В. Щусев взял меня к себе работать и помог временно прописаться в Москве»[323].

Процитированные письма и приведенные свидетельства говорят не только о мужестве их автора, но и о том, что Щусев, несмотря на все перенесенные им испытания «огнем, водой и медными трубами», не потерял своего лица, остался человеком. Сохранив такие, казалось бы простые человеческие качества, как сострадание, милосердие, сочувствие (которые на самом деле в условиях того жестокого времени проявить было ох как не просто), он помог очень многим людям. И сколько еще таких писем хранится в закрытых архивах.

Добавим, что Щусев не боялся зачастую предъявлять и свой главный козырь, представляясь в письмах в органы как «автор Мавзолея», что, с одной стороны, подчеркивало его вес, а с другой — могло вызвать серьезное раздражение власти.