Шрифт:
Закладка:
Сегодня Палатий стал островком в бурном море, но базилевс не изменял своих привычек. Божественный шел ночью из Христотриклиния к восточной стене, не опасаясь убийц, которые могли бы притаиться в зарослях роз, похожих ночью на плотные глыбы. В конце концов и здесь, конечно, заслуга принадлежала Автократору, умевшему выбрать слугу.
Дорожки в розарии были посыпаны белым песком. Плотно утрамбованный слой не скрипел, и белая фигура базилевса плыла ангелом во мраке. Ветер буйствовал в вершинах кипарисов.
Изнутри стена была побелена, и около нее ночь казалась светлее. Юстиниан легко одолел боевую лестницу с широкими ступенями из каменных плит.
На стене ветер заставил базилевса пошатнуться. Было приятно победить стихию. Базилевс подошел к краю стены. Ветер натягивал покрывало облаков и сам рвал его, как расточительный хозяин. Луна в своей третьей четверти скатывалась к западу. Когда ее лучам удавалось прорваться, освещались белые гривы бешеных псов, овладевших Пропонтидой. У стены схватка волн с камнем волнолома происходила в темноте. Халкедон спал без огней, и пролив уходил в беспредельность.
Юстиниан любил море, из-за моря он особенно любил Палатий. Другой базилевс пусть уходит с этого выступа, который злонамеренные подданные способны превратить в остров. Завещания тщетны, Юстиниан оставит образцы. Имеющий уши да слышит. Сам он узнавал о прошлом, чтобы не повторять ошибок.
От волн, разбитых волноломом, взлетали струи воды, и, когда вал откатывался, по стене шумели ручьи. Юстиниан любил строить. Пройдут века, а люди еще будут восхищаться его созданьями. Нужно строить на тысячу лет и стены и империю. «В волнах больше пены, чем силы», – думал Юстиниан.
Ветер бросил брызги в лицо базилевса. Было приятно ощущать на губах холодную соленость зимнего моря. Бушуй! Юстиниан взялся за зубец. Ты дрожишь, камень, ты боишься? Слабость стен происходит от чрезмерной жестокости камня. Он не умеет изгибаться, как бесстрашная воля.
Юстиниан не захотел обернуться. Он боком отступил от парапета к железной двери боевой башни. Отполированный засов беззвучно повернулся на смазанном шарнире. Внутри было темно, как в печи. Базилевс нащупал ногой знакомое начало лестницы. Поднявшись наверх, Юстиниан позволил себе взглянуть на город.
Город горел бесшумно. Пожары освещали снизу арки водопровода, и казалось, что некоторые из них расплавились. Отражения пламени шевелились на тучах. Выгорал Октогон, гнездо олигархов.
Юстиниан не любил богатых, они всегда хотят встать между Властью и подданными. Каждый, имеющий власть над другими, опасен. «Я обязан уменьшить даже власть отца над детьми, мужей над женами», – говорил Юстиниан.
Многоплеменный охлос еще опаснее. Греки мерзки своими воспоминаниями о буйных демократиях, остатками философских академий и адвокатской болтовни. Арабы и сирийцы презренны изворотливостью, евреи и самаритяне злостно упорны в своих заблуждениях, они – отъявленные противники Власти. Готы, гунны, славяне, герулы, гепиды, армяне, иберы, исавры, эпироты, македонцы, египтяне – грязь. Народ есть ложь, устарелый предрассудок общности людей, говорящих на одном языке. Христос создал град божий, не ограниченный стенами. За дерзость вавилонского столпотворения бог наказал людей разделением языков, владений, тираний. Потом по изволению бога в одно и то же время явились два ростка – церкви Христовой и Римской империи. Их тень да покрывает вселенную. Они одни способны соединить в своих недрах под единым скипетром весь людской род до Мирового океана.
Что этот город! Пусть очищается огнем. Ничтожная жизнь во плоти – прах.
Подняв глаза вверх, Юстиниан увидел колоссальный крест, светящийся в тучах. Христос Пантократор! Чудо, чудо! Бог послал базилевсу видение, знак победы, как Константину!
Крест уносился на запад. Юстиниан вскинул руки, он ощущал крылья. Ужель господь хочет вознести его сейчас?! Но нет, еще рано, нет, нельзя уйти из жизни, не закончив служения. Заключая договор с небом, Юстиниан говорил:
– Клянусь восстановить единство империи до Гадеса и Альп. И потом не влагать меч в ножны. Я до последнего дыхания буду распространять власть креста. Клянусь защищать церковь даже от нее самой. Клянусь не уставать в преследовании схизм, пока еретики не поймут, насколько я забочусь об их душах. Я соединяю подданных в вере. Помоги же мне, Пантократор, разъединить людей во плоти. Ты знаешь, что злоба должна обращаться внутри людей, не направляясь на Власть. Помоги, ты видишь, как дикие силы бьются в мои стены! Я спокоен, ты даровал мне видение.
Ветер рванул с новой силой, крест исчез. Острый взор базилевса заметил фигурки людей на хребте водопровода – крысы на задних лапках. Из черного Понта прыгнул шквал, над каменными аркадами взметнулось пламя.
Бог свершал мщение.
Тронная зала дворца Христотриклиния называлась Залой Милосердия. Внутри купола был изображен Христос. Склонив голову, он слушал женщину, а она, легко обняв плечо сына человеческого, нечто ему шептала.
Художники-христиане уже сумели далеко отойти от плотского искусства язычников: дух победил. Сухой, строгий судья был изображен с темными щеками, провалившимися от поста, с мертвенным взглядом громадных глаз, с жесткой складкой сухого рта, безразличный, устремленный в себя, с плоскими волосами, похожими на мертвую траву. Лоб Христа, обремененный терновым нимбом, необъятно широкий, свинцово-тусклый, с едва видными трещинами морщин, похожими на трещины старой кости, скрывал роковую тайну. Давящий груз устрашающего внимания, с которым Христос внимал иссохшей женщине, сулил заступнице мало хорошего. Нет, живи такой Христос, от него, как от воплощения чумы, опустели бы дороги Палестины. И не пальмовыми ветвями, а закрытыми воротами, кипящей смолой, стрелами баллист и камнями катапульт встретил бы Иерусалим чудовищного гостя.
Рыбаки и бедные ремесленники, его апостолы, пройдя через мысль и руки благочестивых художников, превратились в роскошно одетых стариков-сановников с деревянно-безжалостными лицами людей, в своем презрении к миру живых безразлично готовых на самое худшее, на самое лучшее – как прикажут. Добрые ангелы божии опирались на каменные облака с двусмысленным выражением муже-жен. Все человеческое было изгнано из храма с жестокостью палача, обдуманно раздирающего тело пытаемого.
Тщательный выбор слов будто бы раз навсегда объяснил тайну соединения духа и плоти: неизменно, непреложно, нераздельно и – неслиянно. Искусство же обличало несостоятельность христианских софистов. Яростно-бесчеловечное истребление Христовой плоти обещало людям столь же мрачную участь.
Рабы привычки, палатийские сановники не видели истины, так хорошо изображенной внутри купола Христотриклиния. Как и всем прочим людям того времени, Христос, внимающий Милосердию, говорил глазам византийцев столько же, сколько взгляду животного. Трагический символ оставался ненужным, непрочитанным иероглифом.
Сегодня сановники были заняты лишь одной мыслью: жизнь
