же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. — Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила.

— Вы уверены?

— Да, — сказала она и усмехнулась. — Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. — Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. — Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была.

— И все остальное время вы прожили здесь?

— Нет… но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему.

— Поговорим о нем, — согласился я. — Итак, он был сапером?

— Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. — Она помолчала. — Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это — ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.

— Взрывчатые вещества.

— Да. Странно — мне никогда не случалось называть это по-русски… Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество — лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией — большое искусство. И что именно потому это ему нравится.

— Ему приходилось много заниматься своим делом?

— Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места — иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом взрывать самому.

— Вы сказали, это ему нравилось?

— Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах.

— В шахматы. Он играл?

— Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра.

— Так, — сказал я. — Борьба интеллектов, шахматы… А еще?

— Не знаю, что вас интересует… Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были… всех я не помню — но было три, потом двенадцать… Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: «Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина».

— А о чем он говорил это, не помните?

— Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так… эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: «Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе».

— Выходит, он считал войну злом?

— Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.

— Верил он в бога?

— Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я — да, но без него. Однако, знаете, как это бывает — в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.

— Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?

— Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла… Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению…

— Он говорил — к сожалению?

— Нет, это уже я… Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он — пусть война будет страшной.

— Веселый разговор, — усмехнулся я. — И все же вы его любили?

— Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. — Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. — Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. — И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами…

— Да, — сказал я, — но что поделать — такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались — вот, добились… Скажите, его учреждение где оно помещалось? Вы, наверное, знали.

— Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница.

— Выстроена гостиница? Вы точно знаете?

— Иначе я бы не говорила.

Не то, совсем не то… Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце — такое же, как здесь, в углу портрета…

— Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь?

Она покачала головой.

— Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала его рядом. А когда его не было — какая разница, что он там делал… И разве это