А если и бывало так, что некоторые его слабости становились известны, – то не по его вине или попустительству, но чаще из-за нескромности самой прелестницы. Такое случилось, как я слышал, с одной особой из хорошего семейства, госпожой де Фламен, шотландкой, каковая, понеся от короля, вовсе не навесила на свой рот замка, но весьма самодовольно говорила на своем офранцуженном шотландском наречии: «Я сделала все, что могла, и, хвала Всевышнему, ношу под сердцем королевское дитя, что для меня большая честь и радость; а еще могу добавить, что в королевском семени есть что-то несказанно сладостное, благотворное, несравненно желанное – не то что у прочих, – и оттого мне так хорошо, не говоря о добрых дарах, каковые выпали мне в удел».

Сын ее от этой связи стал потом великим приором Франции и недавно был убит под Марселем (а это большое несчастье): он был весьма добропорядочным, храбрым и честным сеньором – и доказал это самой своей смертью. А славился он добрыми делами и тем, что менее других тиранил подданных наших – о чем вам скажут в Провансе, кого ни спросите, – притом жил на широкую ногу и был щедр, но, как человек благоразумный, и тут знал меру.

Что до его матери, она, как я слышал, придерживалась мнения, что спать со своим королем отнюдь не зазорно; распутницы же те лишь, кто допускает до себя людей низкого звания, а не великих монархов или любезных вельмож, в чем была схожа с той королевой-амазонкой, проделавшей триста лье, чтобы забеременеть от Александра Великого (как я уже говорил). Но есть такие, кто утверждает, что одно другого стоит.

После короля Генриха настал черед Франциска II, чье царствование оказалось таким кратким, что сплетники не успели и приготовить пасквили на его дам; хотя отсюда не следует, что, проживи он дольше, он бы позволил такое при своем дворе, ибо то был монарх добрейший и честнейший по своей натуре, не жаловавший доносчиков, а сверх того, весьма почитавший женский пол и неукоснительно вежливый с ним. Тех же обычаев держались королева-мать и его царственная супруга, а также дядья, каковые осаживали неугомонных и ядовитых на язык. Помнится мне, однажды, когда он в августе – сентябре гостил в Сен-Жермен-ан-Ле, пришла ему охота вечером посмотреть на оленей во время гона в прекрасном Сен-Жерменском лесу, и взял он с собой знатнейших принцев, а также вельможных дам и девиц, кои мне известны. Но нашелся кто-то, кто сказал, что нет ничего чистого и целомудренного в наблюдении за такими любовными играми и звериной похотью: Венерины страсти лишь разогреют кровь и подвигнут к подражанию при виде подобного зрелища; стоит нежным созданиям причаститься ему, как звериные соки и слюна прильют к их телу от чресел, так что освободиться от них можно будет только другими соками: от семени мужского. Когда король услышал это, он отослал и принцев, и дам и отправился один. Но можете быть уверены, если бы сказавший такое дворянин тотчас не уехал – ему пришлось бы худо; при дворе же он снова появился лишь после смерти короля и при новом правлении.

В то время ходило немало злобных книжонок, ливших грязь на тех, кто тогда правил королевством; но ни одна не поражала так сильно, как некий пасквиль, озаглавленный «Тигр» и составленный в подражание первой инвективе Цицерона против Катилины. А говорилось в ней о любовных увлечениях некой прелестной и высокопоставленной сеньоры и близкого ей вельможи. Если бы проказник-автор был обнаружен, имей он даже тысячу жизней – он распростился бы со всеми, ибо его жертвы получили по такому тумаку в живот, что уже не могли оправиться.

Этот король Франциск вовсе не был склонен к любви – и тем не походил на предшественников; в сем он был не прав, ибо в жены ему досталась одна из красивейших женщин на свете и самых любезных; а кто, имея подобную дичь, не охотится на нее, тот оскорбляет обычаи, достоин жалости; да притом, не предаваясь злословию по поводу дам, и доброго о них не говорит, разве что о собственной половине. Этим замечанием я обязан вполне добропорядочной персоне; однако, как я сам убеждался неоднократно, нет правила без исключений.

Король Карл, взошедший на трон после него, по молодости лет сначала не интересовался женщинами, а пекся только о забавах, свойственных его возрасту. При всем том его наставник, покойный господин де Сипьер, бывший – по моему разумению и по мнению каждого, кто с ним встречался, – одним из самых достойных и обворожительных кавалеров своего времени, преуспев в куртуазной почтительности к слабому полу, преподал своему юному ученику и повелителю столь добрые наставления по сему предмету, каких не слышал ни один из королей, до него восседавших на французском престоле. Действительно, и в нежном возрасте, и возмужав король не пропускал ни одной дамы, не остановившись перед ней и не поприветствовав; причем весьма почтительно обнажал главу и делал это всегда – и если безумно торопился, и когда никуда не спешил, и будучи на коне, и прохаживаясь пешком. Когда же и для него наступила пора любви, он оказал честь некоторым зрелым и юным особам, но с таким благородством и уважением к их достоинству, каким мало кто при дворе мог похвалиться.

Однако в его царствование стали входить в моду великие пасквилянты, среди которых затесались даже некоторые придворные любезники (коих не буду называть по именам); они пренеприятно досаждали досточтимым нежным созданиям – всем скопом и в отдельности, притом самым высокородным, – так что кое у кого из этих насмешников дело потом доходило до настоящих ссор и поединков, и они кончали плохо; притом не потому даже, что им приходилось признаваться в содеянном, – такого не случалось, иначе их близким пришлось бы облачиться в траур, ибо король не потерпел бы малой кары за нападки на великих сих. Другие же строили хорошую мину при неважной игре, твердя, себе самим на посрамление, тысячи положенных в таких случаях опровержений, бессильно повисавших в воздухе, и словно божью росу испивая тысячи оскорблений, не осмеливаясь дать отпор: ведь тогда дело пошло бы о жизни и смерти. Посему – отнюдь не редко – мне случалось с удивлением взирать на людей, охочих позлословить на счет ближнего, но позволявших другим бессовестно и вовсе безнаказанно оскорблять себя. При всем том им удавалось поддерживать о себе мнение как о людях бесстрашных; однако же такой урон своей чести они были готовы стерпеть, не осмеливаясь и слова промолвить.

Помню один дрянной