Епифаний, прибывший во Владимир несколько дней спустя, застал уже работы в полном разгаре. Вверху, в куполе, мастера кончали бить гвозди под обмазку, и на весь собор стоял звон и звяк. Внизу, в больших деревянных корытах домешивали раствор. Разноголосо стучали, шипели и скребли краскотерки. Андрей, стоя, перечислял, а подмастерья подтаскивали и расставляли сосуды и коробьи с растертым уже красочным порошком.

– Вохра золотистая, грецкая!

– Тута!

– Желтая вохра!

– Вот в этой коробьи!..

Перечень продолжался, поминались темная охра, светло-коричневая земля, коричневая и темно-коричневая земля, светло-красная, красная и темно-красная земли, ярко-красная киноварь, светло-зеленая и зеленая земля, дорогие лазуритовые краски, светло-голубая и светло-синяя, синяя азуритовая лазурь, древесная чернь, горелая охра, земляное чернило, что добывали в вотчине Юрия Дмитрича под Звенигородом из реки Розварни.

– Багор? – Андрей избегал использовать растительные краски, как менее стойкие, писал почти только землями, а санкирь и рефть изготовлял сам, не доверяя и подмастерьям. Хмурясь, отбирал кисти, иные отбрасывая сразу посторонь. Даниил, сидя на корточках, пробовал на палец левкас. Давешний могутный мужик стоял рядом, повторяя: «Дубовыми пестами били! А со льном мешаем, как сказано, пять ден!» Даниил молчал, следя, как тянется известковое тесто, в конце концов, одобрительно кивнул головой: «Добро!» Поднявшись, молча потрепал мастера по плечу, тот отозвался с ворчливою радостью: «Мы, хозяин, николи не подгадим!» Меж тем уже варили пшеничный клей, уже волокли корзины яиц – иную краску и для стенописи творят на желтках.

В глубине собора велась иная работа, и звук тут был другой: готовили иконостасные доски, великие, четырех аршин с пядью, оклеивали паволокою, левкасили прочным алебастровым левкасом. Делали сразу все, дабы не растягивать работы на несколько лет. И потому в этом гаме, шуме и суете Андрей не сразу узрел вошедшего в храм Епифания. Друзья обнялись: «Как ты?» «А ты как?» Оказалось, что Епифаний сбирается в Царьград за новым митрополитом Фотием, потому и прибыл во Владимир, дабы забрать отселе должных сопутников себе. Они по-доброму позавидовали друг другу. Епифаний тому, что Андрею Рублеву поручена роспись главного храма земли, а Андрей тому, что приятель вскоре узрит царский город. Даниил, оставя известь, пристал к разговору. Скоро и Иван Федоров, помогавший со своею дружиною мастерам, присоединился к ним:

– А ты ведь бывал в Царском Городе? – отнесся к нему Епифаний.

– Бывал! Дак вот теперь сын у меня… (Иван смутился было, а – была-не была!) Киприан принял его к себе. И по-гречески добре разумеет! А не ведаю, как дале-то? Взял бы ты его, отче, с собою! И град Константинов узрел бы, и с новым владыкой познакомились… Парень работящий, не балованный, ни жонок там, ни хмельного в рот не берет, и к книгам зело привержен! Сергеем зовут. Век бы, кажется…

Он, застыдясь, опустил голову. Все трое глядели теперь на него, и что-то сдвинулось, перетекло из души в душу. Даниил вопросил Епифания прямо:

– Дружина ищо не собрана у тя?

– Дак… Того… А как князь? – нерешительно отозвался тот.

– Возьми! – подал голос Андрей. – А князя упросим. Распоряжает-то кто? Юрий Дмитрич? Да вот и он!

Князь Юрий появился в храме как-то нежданно. Голенасто перешагивая через навалы досок, извести, чанов и коробей с красками, орлиным взором довольно озирая собор, приблизился к мастерам. Ему поклонились.

– Гляжу, и часу не теряли? – возгласил Юрий сильным голосом бывалого воеводы, привычного к руковожению ратями. Подмастерья, не прекращая работы, вертели головами, оглядываясь на князя.

– А ты старшой? – окинул он веселым зраком Ивана. – Федоров, кажись? Под Булгар не с тобой ли ходили?

– Помнит! – восхитился Иван, зарозовев от княжеской похвалы.

– Ето ты с братом из Орды бежал? – вопросил Юрий.

– И это помнит!

– Сына просит теперь с Епифанием в Царьград послать! – без робости высказал Андрей, ясно глядючи в лицо Юрию. – Сын-от книжник у его, Киприаном был взят в книжарню, и греческую молвь разумеет!

Юрий оценивающе глядел на Ивана, думал.

– Сын-от здесь али на Москве?

– На Москве! – отвечал Федоров. (У самого аж пересохло во рту – неужели удача?!)

– Ну, пущай скачет сюда, не стряпая! Караван-от отселе пойдет! – порешил Юрий. – С моим гонцом и накажу, грамотку изготовь! – сказал и отворотил лицо, занявшись иными делами, уже не глядя на молчаливо возликовавшего старшого, сыну которого сейчас, можно сказать, подарил целую жизнь или, точнее, жизненную стезю. Иван стоял, до краев налитый торжеством, а князь с иконописцами уже перешли на другое, обсуждая грядущие росписи, и Андрей, прихмурясь (не любил баять о несделанном), показывал порхающими дланями рук, что роспись должна тянуться вверх, стройнеть, повторяя и возвышая изгибы сводов.

– Довольно! – умилосердил Юрий. – Тебе, верно! Обоим вам, – поправился, – и ведаю, что Андрейша не любит говорить загодя! И когда пишет – молчит. А, Андрей?

– Зато Феофан завсегда баял, когда писал! – вмешался Епифаний. – Бегал, не стоял на месте, а писал когда, то почасту в то же врем и говорил о божественном!

– Великий был муж! – поддержал Юрий. – Киприан ведь ему и мечтал сию роспись доверить?

Изографы кивнули согласно и молча. Пронзительно взволнованный трагизм Феофана не был близок Андрею, хоть он и восхищался греческим мастером, который и писал без разметки, не знаменуя заранее рисунка, прямо на белой стене, что завораживало всех видевших работу мастеров.

Вспомнили и преподобного Сергия, как было не вспомнить! И Епифаний не удержался высказать то, что написал впоследствии в житии великого старца, что Троицкий храм Сергий возвел нарочито, дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх ненавистной розни мира сего!

– Ето не в мой ли огород камень? – посмеиваясь, вопросил Юрий. И не дал