– Хм! А я был уверен, что вы по-русски почти не говорите… А вы вон как… Начинайте![47]

Потом был удар колокола, единый дрожащий вздох толпы, единовременный шаг тысячи двухсот рабочих, единовременный толчок их рук, кажется слившихся с чугунными рычагами кабестанов. Вороты вращались бесшумно, без скрипа, как при подъеме колонн собора. Сначала казалось, что только канаты скользят по барабанам воротов, а колонна продолжала лежать не шевелясь. Но вот кто-то с царского балкона ахнул:

– Двинулась! Ах, двинулась!

– Идет!!! – простонала толпа.

Медленно и торжественно, будто невиданный стебель примятого ветром цветка, выпрямлялась, вставала колонна. Солнце играло в ее зеркальной полировке, она бросала густо-красные блики на помост, на толпу, на застывшие над нею в изумлении, в безветрии облака…

Час двадцать минут… И множество людей, заполнивших площадь, услышали вдруг ровный и спокойный голос архитектора:

– Все. Стоп. Стоит.

– Стоит!!! – пронесся над площадью громоподобный рев. – Стоит окаянная! Ур-р-р-ра!!!

Точно в столбняке, ничего не понимая, не веря себе, Монферран смотрел на гранитный монолит и повторял про себя, будто стараясь в этом увериться: «Стоит… стоит… Шестьсот тонн… Стоит!»

Потом он понял, что надо обернуться к царскому балкону и поклониться.

И увидел еще одно чудо: стояла не только колонна, стоял и царь. Правой рукой Николай Павлович стискивал борт своего мундира так, что бриллианты его орденов уже впились ему в ладонь, а левую все еще держал на ручке кресла, и пальцы его были белее мела, как и лицо.

Заметив наконец поклон архитектора, царь опомнился и, нагнувшись над перилами балкона, уже никого не стесняясь, воскликнул:

– Вы обессмертили себя, Монферран!

Огюст опять поклонился, с трудом перевел дыхание. Потом, подняв руки, махнул сжатыми над головой кулаками толпе рабочих:

– Спасибо всем! Спасибо!

Потом были еще два года работы. Были споры со специальной комиссией, собранной для обсуждения проекта памятника, борьба с ненужными, иногда нелепыми предложениями… Памятник он сделал таким, каким хотел, каким увидел в своем воображении, каким нарисовал на белом чертежном листе в окончательном варианте. И вот она есть, его колонна…

– Такого монумента не знали прежде ни Древний Рим, ни Италия, ни Франция! – продолжал говорить Штакеншнейдер (как всегда, от возбуждения он стал чуть-чуть заикаться). – Я был в Академии на другой день после открытия памятника, слышали бы вы, Август Августович, как они все говорили… Все, и те, кто завидует, и те, кто любит вас! Оленин сказал, что колонна не только символ победы в той страшной войне, он сказал, она как символ победы молодого русского искусства, как доказательство того, что оно не заимствует уже идеи у Европы, а несет в мир свои – свое осмысление прекрасного! Ведь вы создали свой собственный канон, абсолютно новый!

– Ну, ну, ну, это уж слишком! – розовея, опуская глаза и кусая губы, воскликнул Монферран. – Куда поехали… Канон… Я же только доказал, что человеческий глаз умеет верно оценивать изменения пропорций в зависимости от расстояния, что не надо поэтому сужать ствол памятника, начиная от трети высоты, а можно сужать его от основания, сразу, и это будет красивее и правильнее.

– Но и Витрувий[48], и Палладио[49] давали иной расчет! – проговорил Андрей Иванович.

– Они ошибались, – просто сказал Монферран. – Ой, ну что вы на меня так смотрите? Неужто думаете, я Витрувия не уважаю и не боготворю Палладио, как и вы? Да только не ошибается, сударь мой, один Господь Бог. Еще, прости меня, Господи, круглый дурак никогда не ошибется, потому как сам перед собою всегда прав.

– Август Августович, – вдруг жалобно произнес Штакеншнейдер, снимая и протирая очки, чтобы не видеть в этот момент лица учителя (без очков он вообще ничего не видел). – Август Августович, я давно вас ни о чем таком не просил… Мне стало казаться, что я могу сам… Но я не могу! Позвольте мне вам через несколько дней кое-что показать… У меня заказ один есть интересный, но я, я боюсь, что он у меня плохо идет… Можно принести рисунки и чертежи?

Монферран рассмеялся:

– Академик просит совета и консультации у почетного вольного общника Академии, у недоучки и рисовальщика!

– Август Августович… Я же никогда!..

– Да, да, милый Андрей Иванович, вы никогда, и я это помню! Несите свои рисунки, я посмотрю, конечно, но, ей-богу, вы себя недооцениваете. Вы – большая умница! Ну где, позвольте напомнить, ваш обещанный чай? Или, Бог с вами, наливайте вина, выпьем за вас, за меня, за нас, за архитектуру, да я и пойду – а не то мне Алеша взбучку устроит: он же знает, что я ночь не спал… А он у меня теперь в доме управляющий – фигура знатная, то и командует нами всеми крепко…

И он улыбнулся, вспоминая недавний разговор с Алешей.

Они переехали в новый дом в середине сентября. Тут же пришлось покупать новую мебель, дополнительно нанимать прислугу: кучер и горничная у них уже были, но потребовался еще дворник, вторая горничная, новый лакей, новая кухарка.

Составили штат прислуги, и Алексей был отныне назначен управляющим домом и всем хозяйством, так что остальной прислуге полагалось теперь именовать его только Алексеем Васильевичем.

Перед тем между ним и Огюстом произошел серьезный разговор.

– Смотри, Алеша, – говорил архитектор, втайне страшась, что слова его возымеют действие. – Ты, по сути, получил классическое образование. Языки знаешь, историю, в математике разбираешься, в философии. Так к лицу ли тебе, человеку ученому, чай и кофе мне в кабинет носить и прислугой командовать? Подумай.

– Вы к чему клоните? – сурово, почти с обидой спросил Алексей.

– А к тому, что тебе хорошо бы найти службу по знаниям твоим и способностям. Я могу тебе устроить. У меня связи теперь есть.

– Прогнать хотите? – уже резко воскликнул Алеша. – Не нужен стал, что ли? Или провинился в чем?

– Дуралей! – вспыхнул Огюст. – Кажется, русским языком тебе объясняю.

– Да, язык вы выучили. – Алексей усмехнулся, посмотрев в глаза хозяину. – А иной раз не понимаете… Да полно! Я не верю, чтоб вы хотели со мной расстаться, Август Августович.

– Что ты, я, конечно, не хочу, – честно сознался Монферран. – Я без тебя не то что как без рук, а просто как без головы, Алеша. Но только твоя судьба мне тоже небезралична. Подумай, а! Ведь даже дети от родителей уходят.