колько ещё ждать? — пробурчал Вешняк, оглянувшись на товарищей. Мальчик вскочил, будто собрался бежать, но покружил на месте и возвратился к узкой, снизу вверх щели.

Они хоронились под крышей полуразваленного амбара и сквозь проломы в дранках следили за двором Варлама Урюпина. Обзор открывался широкий: если перебраться по редким мостовинам к противоположному скату, где от кровли осталась лишь просевшая обрешётка, просматривалась большая улица, которая разделяла Стрелецкую и Чулкову слободы, различалось кладбище возле церкви и за ним краешком городской ров, над которым возвышалась проезжая Троицкая башня. В другую сторону можно было различить шатёр Преображенских ворот с устроенной на нём дозорной вышкой. Эти достопримечательности, однако, не привлекали внимание разбойников, их занимала боковая улочка, куда выходил частоколом и воротами двор Варламки.

Скучая от нудного ожидания, Бахмат, Голтяй и Руда перебрались в угол, где настил поцелей, размели труху и достали кости. Наблюдателем остался Вешняк. Товарищи, похоже, не сомневались, что, когда придёт срок, мальчишка и сам поймёт, кого стерегут. Его дразнили, подавляя своей уверенностью, знанием каких-то неведомых Вешняку обстоятельств, а он злился и принимался вертеться, благо тут можно было и на корточки сесть, и стоять, и на пол лечь, хоть боком, хоть на живот, — всё равно видно и не упустишь. Товарищи изъяснялись обиняками — хватало и намёков, он догадывался.

Но заметил мать уже в переулке возле ворот Варламки Урюпина и с невнятным вскриком вскочил. Разбойники поспешно сунулись к мальчику, обступили, обсели, заглядывали через голову. Нужды не было, однако, держать, Вешняк и сам подавил крик — мать пришла не одна, а в сопровождении двух стражников. Один из них постучал в ворота, и холоп, который открыл, сдёрнул шапку. Значит, стучавший и был сам хозяин.

— Варламка, — подтвердил Бахмат, — вот, в киндячном зелёном зипуне и шапка червлёна. Тюремный целовальник, он твою матку привёл.

Все четверо припали к щелям, но смотреть было нечего — ворота закрылись, и улица опустела.

— Сейчас она обратно пойдёт? — спросил Вешняк, не оборачиваясь.

— Постельничает твоя мамка у целовальника, — сказал кто-то в спину. «Постельничает» — говорили они так, будто в слове заключалось что-то дурное. Хотя стирка или шитьё, другая какая белая работа — что тут нечистого? Сосредоточившись на этой мысли, Вешняк держался щели и ждал только, чтоб от него отстали, кончили свои разговоры.

И они не стали его терзать, «ну, ну, не пропусти» — бросили и вернулись к костям.

Захваченный страстью ожидания, Вешняк больше не вскакивал, не носился взад-вперёд, не тыкался головой в кровлю, не выгребал из кармана всякую всячину, не сводил глаза к переносице, чтобы увидеть кончик плоти на собственном лице — и думать забыл про те бесчисленные занятия, которые делают жизнь не скучной штукой.

Улица погружалась в тень, и вечер переходил в сумерки. Нетерпение охватывало Вешняка приступами, он посматривал на товарищей — то ли помощи просил, то ли, наоборот, опасался непрошеного вмешательства. И то, и другое представлялось мало вероятным, за игрой они вовсе перестали замечать мальчишку. Там у них возникло недоразумение, которое они пытались разрешить, не прибегая к средствам более сильнодействующим, чем пара-другая выразительных замечаний. Когда Вешняк оглянулся в следующий раз, вспыхнула драка: Голтяй держался за челюсть, Руда за нож, а Бахмат сохранял невозмутимость, не выказывая никому предпочтения.

Вешняк отвернулся и забыл. В самом деле, там ничего не произошло. Ничего не происходило и у ворот Варламки. Бахмат ступил за спину и опустил на плечо руку — сейчас скажет что-нибудь особенно дурное, болезненно напрягся Вешняк.

«Постельничает». Они стали рассуждать между собой, как это вообще бывает. Сплошь и рядом да каждый раз. Бахмат припомнил кстати какую-то Аксютку — дело-то, Руда, в Шуе было, чуешь? — целовальник вынул её из тюрьмы к себе на постель. Ну, и когда он её хорошенько... натянул, то захрапел во все сопелки, а стерва эта, не будь дурой, вытащила у него потихоньку из-под подушки ключи. От всей-то тюрьмы ключи!

Вешняк высвободился, они продолжали рассуждать сволочными голосами, он скользнул мимо ноги, кого-то толкнул — если пытались его задержать — и прыгнул в чёрный провал.

Он подбежал к воротам и стал стучать, подобрав с земли камень: мама! мама!

Вышел здоровенный детина в подпоясанной ниже брюха рубашке.

— Пусти меня! — рванулся Вешняк, чтобы прорваться во двор, холоп отшвырнул. — Где мама? — злобным щенком наскочил Вешняк.

— Забью, дурачок! — предупредил холоп. — Чего надо?

Много наговорил Вешняк, пока детина расположен был слушать, но терпения хватило тому не надолго — ушёл. Впрочем, он велел ждать. Определённо сказал. Вешняк стукнул, подозревая, что обманули, но ломиться всё же не стал, упёршись кулаком в тын, замер.

Когда калитка заскрипела и Вешняк кинулся к ней, ожидая мать, появился Варлам — приземистый мужик с толстой шеей, которая понуждала его бычить вперёд голову. Лицо у него было корявое, задубелое, но густая борода и волосы сплошь тёмные, без седого волоска. Варлам оттеснил животом мальчика и вышел на улицу.

— Ну что, пащенок? — сказал он, озираясь.

— Маму пустите, — Вешняк с трудом сдерживался, чтобы не кричать.

Варлам поглядел в один конец улицы и в другой — безлюдно. Мальчишка повизгивал.

— Заткни хайло, нет здесь твоей матери, — сказал Варлам негромко.

— Есть!

— Как бог свят нету! — И Варлам Урюпин перекрестился, довершая чудовищную ложь святотатством.

Вешняк онемел, не зная, чему верить. Варламка же, поглядевши ещё по сторонам, взялся опять за калитку. Мальчишка кинулся на него с воплем и отлетел, сбитый с ног.

Он корчился в пыли, он мазал по рту рукой, закусывая ладонь зубами, он вздрагивал, захлёбываясь подступающими к горлу рыданиями. Бахмат бережно поднимал его на ноги. Голтяй отряхивал. Руда заботливо придерживал. Товарищи шептали ему, что Варламку Урюпина надо поджечь. Запалить двор и тогда вот, небось, попляшет. Вся правда наружу выйдет!

— Ишь чего выдумал: матки нет! — горячился Голтяй, когда они вели его прочь.

— Язык без костей, — наговаривал с другого боку Бахмат. — Этак и я вот, чуешь, бродил возле купеческого двора, и думаю, как бы это мне клеть подломить? И на тебе, хозяин навстречу. «Что ищешь, православный?» — «Лошадь ищу, потерялась». — «А где же у тебя узда, если лошадь ищешь?» — «А у меня узды, — говорю, — и дома не бывало!»

Бахмат усмехнулся, Голтяй и Руда с готовностью хохотнули. «И дома не бывало!» — повторяли они сквозь