многих задержанных, прежде чем доставить в отделение милиции, заставляли собирать на улице валявшиеся после столкновений вещи, а потом арестовывали за грабеж. Не соблюдалась даже та видимость закона, которой система придерживалась ранее: обыски без ордера, многодневные аресты без предъявления обвинения, прогон задержанных меж двух линий милиционеров, бивших их резиновыми дубинками («тропа здоровья», как ее называли сами правоохранители), превратились в обыденность. Об адвокатах и речи не шло[927]. Обвиняемых приговаривали либо к высоким штрафам, либо к срокам вплоть до десяти лет. Приговоры носили случайный характер: необходимо было отправить за решетку некоторое количество людей, независимо от степени их вины – достаточно было подтвердить, что они находились в районе столкновений, и это служило доказательством их участия в нападениях на милиционеров и погромах государственных учреждений (причем не уточнялось, какие именно учреждения подверглись погромам)[928]. Разумеется, не обошлось без массовых увольнений и исключений из партии.

Пресса умудрилась почти «не заметить» рабочих выступлений: кратко говорилось о хулиганских выходках во время «консультаций», каковые консультации позволили внести коррективы в решение правительства, что и задумывалось. В таком духе высказался, например, Махеек, который, кроме того, выступил на одном из митингов в поддержку власти, которые активно собирали сразу после волны протестов. По его утверждению, после массового митинга в Катовице, где выступили Герек и Ярошевич, «благодаря всесторонним и углубленным моральным и экономическим консультациям, исключившим демагогию, усилилось не только всеобщее желание помочь правительству в решении ценовой проблемы, но также желание обезопаситься на будущее перед неожиданностями»[929]. Воздействие пропаганды оказалось так сильно, что ему поддались даже несгибаемые оппозиционеры. Когда Куронь и Модзелевский составили воззвание с призывом создавать независимые профсоюзы, практически все отказались его подписать, даже Слонимский, который заявил, что не может поддержать «насилие»[930]. А 4 июля Слонимский вдруг погиб в автомобильной аварии. Среди писателей немедленно разнесся слух, что трагедию подстроили власти[931]. Подозрение укрепилось, когда в середине июля неизвестные избили радомского ксёндза Романа Котляжа, который спустя месяц скончался. Котляж активно выступал в поддержку участников протеста и давно уже был на прицеле у Службы безопасности.

Смерть Слонимского – неформального лидера литературной оппозиции – не выбила почвы из-под ног диссидентов, наоборот, разозлила их. Летом 1976 года писатели словно утратили страх перед публикациями за границей. К июлю Гедройц получил столько рукописей из Польши, сколько не получал за двадцать лет. А в начале августа Анджеевский обратился с открытым письмом поддержки к участникам протестов, которое озвучила «Свободная Европа». И это не навлекло на него никаких репрессий. Возможно, власти опасались идти на крайние меры ввиду напряженной обстановки: поскольку цены пришлось вернуть к прежнему уровню, запустили «план Б» и ввели карточки на сахар, официально поименованные «товарными билетами». В этой ситуации было не до репрессий против интеллигенции.

А та опять пришла в движение и начала собирать деньги для потерявших работу и их семей, а также подыскивать адвокатов подсудимым. Поначалу этим занималась молодежь из варшавского клуба католической интеллигенции вкупе с бывшими участниками «Ватаги бродяг» и неугомонным Липским. Потом к ним присоединились Анджеевский, Пайдак, Куронь, Бараньчак и другие. Возникла идея создать общественную организацию, которая занималась бы этим на постоянной основе. Название придумали быстро – Комитет защиты рабочих. Его создатели не думали скрываться от власти, напротив, выступили с открытым заявлением, сославшись на Заключительный акт конференции в Хельсинки, гарантировавший соблюдение прав человека. Анджеевский передал этот документ председателю Сейма. Все были уверены, что Комитет тут же арестуют в полном составе, но – нет, его не тронули: Герек то ли еще находился в нокдауне, то ли просто недооценил опасность, исходившую от организации[932].

Появление Комитета защиты рабочих неожиданным образом погубило серию «Станислав Лем рекомендует», поскольку с организацией сотрудничали переводчики запланированных к выпуску книг Витольд Домбровский (работавший над «Пикником на обочине» Стругацких) и Станислав Бараньчак (корпевший над «Волшебником Земноморья» Ле Гуин). Книгу советских фантастов все же удалось протолкнуть в типографию, но фамилия Бараньчака, которого к тому времени выгнали из Познанского университета и журнала «Нурт», оказалась непроходной. Лем пытался договориться, чтобы вместо Бараньчака переводчиком указали его жену, однако вето наложил сам секретарь ЦК Ежи Лукашевич, отвечавший за культуру, прессу и пропаганду[933].

Над самим Лемом тоже сгущались тучи. Весной 1976 года на него завели дело в Службе безопасности, собиравшей сведения о подписантах писем против изменений в Конституции. В анкете, составленной на Лема, сотрудники написали, что он еврей, но скрывает это. Кодовое имя его было «Астронавт»[934]. Как назло, утратил влияние Шляхциц, который мог бы прикрыть Лема: в 1974 году не в меру амбициозного функционера, выступавшего со смелыми идеями политического и экономического характера, лишили места в Секретариате ЦК, а в декабре следующего года на очередном съезде ПОРП (том самом, утвердившем проект изменений в Конституции) не выбрали ни в Политбюро, ни в ЦК. Вскоре его вывели из правительства, оставив директором Комитета по стандартизации, а также членом руководства ветеранской организации ЗБоВиД.

Однако 1976-й сложился для Лема чрезвычайно удачно. Писатель, конечно, не подозревал тогда, что это будет последний такой ударный год. Прежде всего критика отметила его сборник «Критические статьи и эссе». Обстоятельно и позитивно отозвались о литературоведческих частях сборника Малгожата Шпаковская[935] и Анджей Стофф[936] (в естественно-научную они залезать не стали). 42-летнему заместителю декана филфака Силезского университета Витольду Навроцкому (в будущем главному прорежимному литобозревателю) понравилась в сборнике критика использования в литературоведении теории информации и методов естественных наук – то есть того, что сам Лем применял в «Философии случая»[937]. 27-летний поэт, научный сотрудник Института польской филологии Вроцлавского университета Станислав Бересь тоже с уважением отозвался о литературоведческих рассуждениях Лема, но поставил на вид отсутствие единой концепции сборника. Впрочем, тут же оговорился, что вину за это несет не столько автор, сколько «Выдавництво литерацке», зарабатывающее на писателе (откуда и брались бесконечные переиздания старого материала с минимальным добавлением нового)[938]. Неожиданно холоден к «Критическим статьям и эссе» оказался Мацёнг, который честно признался, что сплошь и рядом не понимал аргументации Лема, а в некоторых случаях ему казалось, что автор просто забалтывает вопрос. Кроме того, на его взгляд, Лема отличал странный подход к человечности: он считал, что всех людей, в том числе и сексуальных маньяков, можно разбить на типы и среди этих маньяков тоже определить норму, отклоняющиеся от которой могут считаться ненормальными даже среди маньяков (Лем рассуждал об этом в эссе о «Лолите»). По мнению Мацёнга, Лем не учел, насколько