Мы затормозили перед домом номер 100 по Сентр-стрит, описав сложную траекторию по Уолл-стрит, по ее страховому, юридическому, нотариальному и биржевому отрезкам. Всю дорогу я ехал один, но, спрыгнув прямо в объятия ожидавшего меня полисмена, оказался в потоке мокрых от дождя людей, струившемся в двери здания уголовного суда – внешнего слоя Катакомб.

Сначала меня усадили на скамью в большой комнате ожидания. В ней находилось еще пятнадцать человек, рассредоточившихся по рядам; они тоже ждали. Я попытался рассмотреть их так, чтобы это выглядело не слишком исподтишка. Поражало преобладание негров. Впрочем, все, черные и белые, имели одну общую черту: оборванность.

Все они были эпидермисом общества, соскобленным с тротуаров и парапетов, с пожарных лестниц и сточных решеток поздней ночью и ранним утром. Они сутулились или сидели, откинувшись на спинки скамей, с глазами, липкими от черной грязи и потраченных впустую часов, просто ожидая, чтобы их толчками и пинками прогнали через эту, похоже, хорошо знакомую им рутину. Я поежился при мысли о том, что кто-то может настолько утратить чувство собственного достоинства. И тут же одернул себя за наивный, провинциальный образ мыслей. Люди делают то, что могут делать, а когда общество просит их стать тем, кем они не могут стать, они опускаются. Это были падшие, жалеть которых не только не принято, но и зазорно.

Из-за высокой, до самого потолка зарешеченной двери выкрикнули мое имя, и стой стороны ее показался мой провожатый.

–Идем, Харлан,– скомандовал он, и яподнялся.

Охранник отворил мне зарешеченную дверь, и ясразу же оказался в окружении всякого-разного фотооборудования: свисавших с потолка штанг, плафонов на треногах, катушек кабелей, каждый толщиной с хорошего удава, и целых батарей прожекторов разного калибра. Отпечатки пальцев у меня уже сняли, теперь мне предстояло сфотографироваться. Моим фото анфас и впрофиль предстояло попасть в архивы служб правопорядка. Вот здорово! При мысли о том, что я окажусь в одной компании сДжентльменом Джеком Даймондом, Джоном Диллинджером, Малышом Нельсоном, Аль Капоне и другими народными героями, которых я по субботам смотрел в кино (вПайнсвилле, штат Огайо) в исполнении Джеймса Кейни, иПола Муни, иДжорджа Рафта, я чуть было не исполнил туземный танец счастья. Согласитесь: ведь здорово всего в двадцать шесть лет достичь такого успеха! Чего-то юмор у тебя горьковат, услышал я свой внутренний голос и честно ответил сам себе: «Что подсказало тебе разгадку, Дик Трейси?»

Меня усадили на табурет. Оказалось, мое лицо расположено слишком низко.

–Подкрутите табурет карлику,– скомандовал шутник из-за фотоаппарата.

Кто-то столкнул меня с табурета – так резко, что я едва не полетел на пол.

–Эй вы, полегче с ним,– послышался из темноты голос моего детектива (для меня он уже почти сделался символом добра, безопасности и свободы – этакий добрый папочка).

–А,– хмыкнул фотограф.– Так это наш Писатель?

Детектив негромко усмехнулся. За моей спиной тип, крутивший сиденье вверх, гнусно хихикнул. Натуральный педик.

Вот, значит, как меня здесь прозвали. Писатель.

Я прямо-таки услышал, как зал аплодирует.

–Хорош,– буркнул тип у меня за спиной.– Присаживайтесь.

Я присел, и тип за камерой принялся командовать: «Так. Подбородок выше. Слышьте, Писатель, фотки как раз на обложку вашей следующей книжки. Подпишете нам экземплярчик?»

–Какого черта вы корчите из себя Микки-Мауса, а не щелкаете своим ящиком, а, умник?– поинтересовался я иполучил подзатыльник от педика. Я начал, было, поворачиваться на табурете, но вмешался мой детектив.

–Ладно, Эллисон, просто сядьте и не доставляйте никому неприятностей,– выпалил он. Я почувствовал, как рушится образ доброго папочки. Неважно, кто прав, а кто нет: негры будут поддерживать негров, евреи – евреев, католики – католиков, а копы – копов. Как говорится, кровь – не водица, а полицейский значок, как-никак, значительно гуще крови.

Фотограф пощелкал затвором (я забыл упомянуть о том, что на шею мне повесили пластину с моим номером. Не то, чтобы пластина на цепочке весила слишком много, но было в этом всем что-то бесчеловечное, сводившее меня к нескольким цифрам. Впрочем, я отвлекаюсь…), и мой детектив подошел, чтобы снять пластину с номером. Он мог не спешить: яснял ее сам, стоило аппарату в последний раз щелкнуть затвором.

Следом за ним, сжимая в руках свой пакет с поредевшими припасами и книгами, я прошел по полого поднимавшемуся коридору и оказался в помещении, в котором уже находилось двадцать или двадцать пять человек и несколько полисменов. Все сгрудились у тяжелой двери, которая вела на улицу. Дверь была открыта, и явидел за ней несколько ступеней вверх, черные перила, отрезок тротуара и пару-тройку тюремных фургонов – наш транспорт в зал суда, расположенный чуть дальше по улице.

Мой детектив заговорил с коллегой, и они болтали о каких-то пустяках, пока группа арестантов, повинуясь невидимому сигналу (подозреваю, просто дождавшись, пока из фотостудии не подтянулись последние), не двинулась в направлении фургонов.

Только теперь мой детектив достал пару наручников, защелкнул один браслет на моем левом запястье, а второй – на правом запястье арестанта, которого сопровождал его приятель. Я тупо уставился на свою руку с железным браслетом и вдруг почувствовал себя пленником во много раз острее, чем даже во время моих вчерашних мытарств. Я попытался освободиться, но оба детектива толкнули меня и моего напарника вперед, и мы присоединились к очереди, ожидавшей отправки в суд.

Дождь не только не перестал, но усилился, и небо нависло над улицей серой гранитной глыбой, тяжелой и гнетущей. Ветер ударил мне в лицо и забрался под плащ, пронизывая меня до костей, но холодно, чудовищно холодно мне было не только от него. Холод царил у меня в душе. Тем временем, стоявшие перед нами полезли в фургон, и мой напарник приготовился следовать за ними.

Он запрыгнул в дверь, довольно резко потянув меня за собой. Браслет больно впился в мое запястье.

–Эй, поосторожнее,– взвыл я. Он не ответил, только смерил меня таким презрительным взглядом, что я заткнулся.

Я садился в фургон последним. Дверь заперли, и на ступеньку под ней устроился коп в форме, державшийся за поручни по обе стороны от двери. Он смотрел на нас сквозь решетку. Большинство пассажиров не обращали на него внимания. Я разглядывал их, пытаясь определить, кто из них хороший человек, а кто плохой, кто из них жертва обстоятельств вроде меня, а кто – закоренелый преступник.

За исключением вонючих бомжей в обносках, все выглядели примерно одинаково. Если среди нас и имелись серийные убийцы, я не отличил бы их от неплательщиков за парковку. Фургон тронулся с места, и мы выехали из переулка на Сентр-стрит.

Я не видел, куда мы едем, поскольку окно заслонял собой коп на ступеньке, но это ничего не меняло: пока все в фургоне ерзали на скамьях и потягивались, пытаясь хоть немного размять затекшие в камерах мышцы, мой напарник повернулся ко мне.