Шрифт:
Закладка:
Алене семь лет, она идет с важностью и некоторой боязнью в школу, новое платьице на ней, сандалики, в косе розовая лента. В руке портфельчик с блестящим щелкающим замочком. Парта возле окна, в окно виден огород Свириных, видна Шегарка, куст черемухи на противоположном берегу. Старенькая уже их деревенская учительница, Екатерина Владимировна Споялова. Букварь, первые буквы на доске, в тетради. Школьные концерты к праздникам. В четвертом классе Алена простудилась, пропустила год, плакала, переживая, что отстала от своего класса.
В тринадцать лет Алена учится уже во вдовинской семилетке, неделями вместе со всеми живет в интернате, на воскресенье приходит домой. В пятнадцать заканчивает семилетнюю школу, получает свидетельство.
Не заболей мать, учиться бы Алене, с ее способностями, в Пихтовке, в средней школе, а потом в институте. И быть бы ей после института снова деревенским жителем, но работать не агрономом, не учительницей, доктором или зоотехником, а садоводом-цветоводом. Непременно. Так Алена думала, болея в четвертом классе, лежа во вдовинской больнице, а доктор и медсестры лечили ее, так она думала, получив свидетельство об окончании неполной средней школы, свидетельство с хорошими и отличными отметками — она несла свидетельство всю дорогу в руке, забежала в кузницу, показать отцу, показала матери, и мать обрадовалась, похвалила Алену, целуя.
А может быть, желания ее к аттестату изменились бы и поступила бы Алена в какой другой институт — скажем, учиться на доктора, и жизнь бы ее дальнейшая проходила уже не в деревнях, а в городах, не было бы Прокопия, не было бы, вероятно, осенней печали, не сидела бы она сейчас на заглохшем родительском подворье, облокотись, роняя в траву слезы.
С двадцать девятого года, как только образовалось в Жирновке коллективное хозяйство, мать стала работать дояркой на ферме, и все годы работала дояркой, доила коров, доила и доила их утром, днем, вечером, а группы у нее были большие — в тридцать, тридцать пять, сорок голов, от напряжения у матери начали болеть, распухать в суставах пальцы, начала сохнуть, отниматься правая рука, и мать превратилась в инвалида.
Не стала Алена ни доктором, ни садоводом, ни бухгалтером, но и дояркой не согласилась быть. С семнадцати лет начала ухаживать за телятами да так и проработала телятницей, выращивая группу за группой до той поры, пока не исчезла Жирновка, не перегнали скот — частью по фермам, частью на центральную усадьбу. Свой скот на своем дворе — весь и уход, все заботы-работы.
Мать болела долго. Сначала пыталась еще что-то делать левой рукой в избе, на дворе, помогая Алене, наставляя ее, чувствуя, видимо, скорый конец свой, а потом слегла — отнялась, онемела правая сторона тела. Возили ее в пихтовскую больницу, возили в Колывань. Алена вышла замуж, мать была еще жива, родился у Алены сын — мать была жива. Умерла, похоронили. Кладбище, могила, крест березовый.
Матери уже было все равно, за кого выходит Алена и как выходит, но отцу Прокопий не нравился, а других женихов Алене просто не было.
— Не мужик, — всего и сказал Трофим Лукич дочери, — тридцать лет, а все с боку на бок, в настоящей работе не увидишь. Одна утеха — гармонь. Могла бы и погодить, а?! Или некого дожидаться? Да…
Очень любил отец Алену, и не хотелось ему расставаться с дочерью, в чужую семью отпускать, хоть и в своей деревне. Да при больной жене, матери Алениной. Но Алена решила сама. Можно было бы погодить, как говорил отец, да что и годить, годи не годи, другой не посватает. Состаришься, вот и все. Прокопий не захотел переходить к Чугаевым от матери, хотя жил с нею в захудалой избенке, крытой берестой, земляным пластом. К тридцати годам, к женитьбе, мог бы свободно срубить избу — кругом лес, а как сам не плотник, то пригласи мастеровых — построят. Не хотел.
Перебралась Алена к Прокопию, а Трофим Лукич, похоронив жену, остался доживать в своей избе. Алена придет навестить отца, а он сидит, летом если, в ограде, курит, а зимой — так у заледенелого окна. Обрадуется. Алена, скажет, а помнишь, ты ко мне в кузницу прибегала? Я тебя домой на руках нес. И заплачет, опустив голову, голова седая. И Алена заплачет вместе с отцом. Посидит, погорюет, — да и на другой берег, к семье.
Жену Трофим Лукич пережил всего на пять лет, одряхлел как-то сразу. Похоронив отца, Алена с Прокопием перевезли родительскую избу на усадьбу мужа, собрали заново, поставив так, как стояла она на старом месте.
В двадцать лет вышла Алена замуж за Прокопия, а у подружки, Марии Сереминой, было к этому времени от Прокопия уже двое детей.
Вот ходит Алена по деревне вечерами, разговаривая мысленно или же вслух, сидит на берегу омута под черемухой, сидит на родительском подворье, думая, вызывая воспоминаниями в памяти лица сельчан, и чаще всего всплывает среди прочих лицо Марии Сереминой, невольной соперницы Алены. Манька, Маша, Мария, с которой росли, играли, сидели за одной партой в начальной школе, жили в интернате, а после замужества Алены и по самый отъезд Марии из Жирновки в одном переулке соседями были через три двора. На свадьбу Аленину Мария не пришла… Семнадцать лет назад все это произошло-случилось. Семнадцать лет — целая жизнь. Да так оно и есть — целая жизнь. Через три двора жили, рядом…
Ни перед кем у Алены в жизни никакой вины не было, а перед Марией считала себя виноватой, и будет нести вину эту до самой смерти, хотя, ежели рассудить, то какая и вина ее? Вину Алена осознала не сразу, ни тогда, как повел ее Прокопий провожать первый раз и прижал к городьбе маскаихинского огорода, целуя, ни на свадьбе, когда под три гармошки плясали все, кто умел и не умел, а она сидела рядом с Прокопием. Вину она осознала позже, родив ребенка, обвыкнув в замужнем своем положении, зная, что союз их с Прокопием скреплен теперь и соответствующей бумагой, и свадьбой, и ребенком, и всем тем, что называется хозяйством, совместной жизнью. Вот тогда-то, остыв, успокоясь, стала она задумываться, а каково же ей, Марии? Ах, не соглашаться бы мне, не выходить за…
Мария на два года старше Алены, но семилетку они разом окончили. Без отца росла Мария, не со своими ровесниками и в школу была записана, а
