Шрифт:
Закладка:
«Послушайте, дружище, Вы все можете в Париже, – писал мне из Петрограда в личном письме, доставленном не с дипломатическим курьером, а «с надежным человечком», Алексей Алексеевич Маниковский. Он заменил по должности начальника главного артиллерийского управления великого князя Сергея Михайловича. – Спасите нас от здешнего филиала Шнейдера – французского посольства, требующего от нас в разгар войны вагонов для доставки через Финляндию апельсинов! Затем, – продолжал Маниковский, – великое Вам спасибо за Ваше неизменное содействие во всех вопросах, по которым приходится Вас беспокоить, особенно по делам Шнейдера.
Путиловский завод: уже чувствуется Ваше влияние, так как представители Шнейдера сейчас сильно сбавили тон и употребляют усилия к тому чтобы только сохранить лицо.
Конечно, Вам возня с этими господами особого удовольствия не доставляет, как и мне тоже! Но что ж поделаешь, раз приходится оберегать тощую русскую казну от покушений этих проходимцев… Поэтому и впредь не сетуйте, если я буду допекать Вас, тем более что ведь мне (это начальнику-то главного артиллерийского управления!) не к кому и апеллировать, кроме Вас!»
Чтобы заслужить столь ценное для меня доверие, а вместе с тем нажить в Петрограде, как пишет в конце того же письма Маниковский, «кое-каких доброжелателей», приходилось не столько работать, сколько «воевать с рыцарями»!
Шнейдер, как и следовало ожидать, был настолько загружен французскими заказами, что для изготовления наших снарядов по первой конвенции привлек в одном только Париже шестьдесят девять sous-traitants (мелкие заводы и мастерские, работавшие из вторых рук). На одних стучали молоты, на других вертелся десяток-другой токарных и шлифовальных станков. Сегодня у одних не хватало металла, завтра для других требовались рабочие руки, а в результате поставки первых партий снарядов задерживались из-за неодолимых, но предусмотренных в каждом контракте «форс-мажор».
Подобно таблицам с германскими дивизиями, развешанным на стене моего кабинета в Шантильи, в Париже в моем «салоне» красовались графики, отмечавшие параллелизм различных процессов производства: то красная линия, обозначавшая производство тел корпусов снарядов, плавно повышалась от цифры «сто» до цифры «двенадцать тысяч» (я поставил себе целью догнать ее до цифры «двадцать тысяч» в сутки), то она пересекалась, а следовательно, отставала от синей линии, изображавшей производство трубок, между тем как желтая, указывавшая число тонн «шнейдерита» – взрывчатого вещества – одно время упорно не хотела следовать за повышением остальных своих сестер.
Программа рабочего дня дополнилась ночными визитами то к одному, то к другому сотруднику Шнейдера. Его директора, раздав во вторые руки наш заказ, мечтали спокойно класть в карман барыши и не портить себе крови то от недостатка на одном из заводов стали, то на другом угля, то рабочих рук. Пневматички, синие «Petits bleus», отправлявшиеся мною Шнейдеру после осмотров, не доставляли директорам особого удовольствия.
Если уже тщательно, оформленная конвенция на снаряды требовала постоянных понуканий, то изготовление тяжелых полевых орудий вызвало борьбу не только со Шнейдером, но и с самим Сергеем.
– Мы имеем «нариад», – твердил, плохо выговаривая это мало убедительное для меня слово, коммерческий директор Шнейдера – хитрый Дэвис. – Мы о ценах спорить не имеем права. Мы имеем такие расходы по русским заказам, о которых не может подозревать французское правительство. Петроград такой ведь дорогой город!
Между тем в силу финансового соглашения я не имел права не оформить знаменитого «нариада» договором, согласно ценам, установленным для подобных же орудий французским правительством. Поэтому в ответ на приказ Сергея подписать договор по русским ценам на сто пятьдесят длинных сорокадвухлинейных пушек и двенадцать одиннадцатидюймовых мортир я отвечал: «Я готов ввиду небольшой разницы калибров повысить наши цены против французских на двадцать процентов. Ввиду неизвестных мне соглашений со Шнейдером довести повышение цены до тридцати процентов, но подписать договор при пятидесятипроцентной надбавке отказываюсь».
Как только закончились финансовые передряги со Шнейдером, началась дележка продукции с Альбером Тома.
Франция в отношении программы тяжелых полевых орудий оказалась в хвосте у России. Пока французская артиллерия еще только обсуждала производство этих орудий, полковник Борделиус со своими двадцатью тремя рабочими в Крезо успел уже отделать первые две одиннадцатидюймовые мортиры.
Первенство осталось за нами, но Альбер Тома предлагал делить производство пополам. Я протестовал, доказывая, что в Россию следует отправлять только полные двухмортирные батареи. Потом пробовали делить мортиры на четные и нечетные, а в конце концов Альбер Тома не раз заявлял:
– Никак не могу понять, почему из двадцати четырех мортир, выпущенных Шнейдером, Игнатьев получил шестнадцать, а я только восемь. Это новый способ деления, принятый в военное время!
* * *
Работа моя с каждым днем становилась все более сложной, я разрывался между Шантильи и Парижем, но повторные мои просьбы о присылке из России хоть одного молодого генштабиста долго оставались безуспешными. Западный фронт у русского начальства был не в фаворе.
Как ни странно, но помощь в моей работе по снабжению пришла ко мне неожиданно от того же Гран Кю Же.
– Хозяин приказал командировать в ваше полное распоряжение одного из офицеров старшего командного состава французской артиллерии, – заявил мне Пелле. – Скажите только, каким условиям он должен удовлетворять?
– Быть в состоянии после трех бессонных ночей плодотворно работать, ответил я, улыбнувшись, зная доходившее до трагизма пристрастие французов к регулярному распределению часов отдыха и работы.
Искренне посмеявшись, Пелле обещал подыскать подходящего человечка, но выполнить это оказалось не так просто, и только через десяток дней ко мне явился уже немолодой лысеющий майор крохотного роста – Шевалье – и убедительно просил взвалить на него самые тяжелые вопросы. Я начал со Шнейдера, но маленький Шевалье не реагировал: Шнейдер представлялся ему божеством, не допускавшим критики, и, только проработав со мной всю войну, Шевалье не раз вспоминал о том недоверии, с которым он отнесся тогда в Шантильи к моей оценке французского монополиста.
Шевалье окончил в свое время Высшую политехническую школу. Для него, как достойного ее ученика, единственным развлечением, кроме утренней верховой прогулки, за которой мы устанавливали программу рабочего дня, было решение задач по высшему анализу. Он сам себе их задавал и занимался этим делом даже в автомобиле. Как всякий ученик этой школы, Шевалье мечтал, выслужив пенсию, получить под старость дней теплое местечко у Шнейдера. Не сразу он понял, что эта фирма являлась настоящим рабовладельцем XX века: какие бы проекты ни выносил любой из ее инженеров – каждый поступал в безвозмездное использование фирмы. Шнейдер монополизировал и эксплуатировал мысли своих сотрудников.
– Вызовите-ка мне нашего глухого друга, – не раз говаривал я Шевалье.
Этот глухой старичок хоть и занимал скромное
