Сложно даже представить, сколько высадили грядок добрые и трудолюбивые севастопольцы, сколько скоротали небосмотров, пока я просыпался, вел долгие беседы с этими людьми, а часто молчал, листая непонятные мне книги, и все больше погружался в зыбкую дремоту, переходящую в новый глубокий сон. Я удивляюсь, как мне удалось не застрять у них, не остаться там, с ними, забыв, кто я такой, откуда пришел и куда собирался дальше. Пребывание здесь было постоянным туманом – похожим на тот, какой мы встречали в Севастополе возле моря, если приезжали к нему, едва проснувшись, по пустому еще городу… Хотя ни я, ни кто-то из хозяев не курили здесь куст, не пили тех странных коктейлей, которыми был полон уровень Потребления. В руках хозяев – и моих – появлялась лишь бесцветная вода, настолько чистая и прозрачная, что сквозь нее я отчетливо видел окружавший меня мир.

Что же было в нем, этом мире? Несколько залов, отделенных друг от друга только перегородками – но значительно более массивными, чем те, которые я встречал здесь ранее. Многие были с задними стенками и дверцами, а вдоль стен стояли настоящие шкафы, за стеклами которых хранилось такое множество книг, которое я и не мог себе вообразить.

Здесь не было ничего лишнего: ни странных и бесполезных фигурок, ни ваз, ни цветов, ни коробок, – шкафы были забиты одними лишь книгами; забиты так, что втиснуть в их ряды новую не представлялось возможным. Книги стояли в несколько рядов, лежали на других книгах, на самих шкафах и под шкафами, будто подпирая их. Они лежали на полу, образуя высокие стопки – часто выше человеческого роста, – под кроватью, возле кровати, на полках у кровати; словом, все, что здесь было, – книги, бесчисленное море книг. Пыльные, ветхие, на многие мне было страшно смотреть: казалось, они способны развалиться от одного взгляда. Сколько поколений пережили эти книги, в скольких бывали руках? Может, они старше Башни? Может, они старше нескольких Башен, сменивших друг друга, и вечны, как Севастополь?

Я остановил себя: так можно было и додуматься.

Ни Судака, ни Джанкоя я не помнил увлеченными чем-то так же сильно, как чтением этих книг. Они были совсем молодые парни, вроде нас с Инкерманом, примерно одинакового роста и одной комплекции. И даже одеты были похоже: в большие и теплые клетчатые рубахи, только у Судака – красная в черную клетку, а у Джа – серая в белую. Вдобавок бородач носил большие, несуразные и толстые очки, размером в половину его лица. Оба производили впечатление неряшливых; но сильно мятые, непропорционально большие и оттого болтавшиеся на них одежды были при этом идеально чистыми – они, похоже, не выходили за пределы своего книжного схрона.

Питались они тоже скромно: иногда доставали пакеты, наполненные белыми шариками, будто из сырого теста. Каждый шарик был размером с маленькую вишню, но парни клали их в ящик, встроенный в стену их жилища, и те раздувались в нем до размеров приличного яблока. Они становились сочными, со вкусом жирного мяса, из них вытекала горячая жидкость со вкусом лука, соли и перца. Но, как ни старался, я не мог обнаружить в них мяса. То, что я ел, больше всего напоминало бумагу – пережеванную или вымокшую, а затем свернутую в комок. В запасах у парней была и жидкая еда – впрочем, она тоже становилась таковой, лишь побывав во встроенном шкафчике: спрессованный кусок, похожий на серый камень, превращался в суп, от которого исходили пар и приятный запах, словно его только что приготовила мама. До поры я не задавал им вопрос, откуда берется такая еда. Конечно, мне, ослабевшему, изголодавшему, вначале было все равно, что есть – лишь бы скорее набить желудок. Но была и другая причина: казалось, что разговоры о еде в этом зале вообще не уместны.

Не зная, о чем говорить, и чувствуя слабость, я тоже рассматривал книги, но мало что в них понимал. Иногда мне встречались картинки, а то и наборы картинок – в них был пойман, как будто в ловушку, кадр, какое-то движение, которое бесконечно прокручивалось перед моими глазами, пока я не переворачивал страницу или не откладывал картинку. Я листал их в замешательстве, не зная, что передо мной: чудо или невиданная в нашем нижнем мире технология. То, что прокручивалось на картинках, мне было тоже непонятно, а подписи, если они и встречались, непременно оказывались на каком-нибудь из ветхих языков.

Я запомнил, как на одной из картинок в небо взмывают сотни ярких огней – настоящий салют, только над Точкой сборки, по всему огромному небу. А люди с земли тянут к ним руки с большими флагами. И небо почему-то черное, совсем как в Прекрасном душе, а цвета больших флагов – белый, красный и синий – такие красивые, какими только могут быть флаги под черным небом. На другой картинке я увидел море и длинный мол, и сердце мое кольнуло: неужели совсем как у нас? Но по морю шло серое длинное судно с большими номерами на борту, широкими локаторами, треугольными флагами и людьми в сине-белых одеждах, которые беспорядочно бегали по нему взад-вперед. На прогулочную лодку это было не похоже, и я понял, что меня опять разыгрывают, в моих руках – чья-то фантазия, глюк, и, усмехнувшись, я взял новую картинку. На ней было недостроенное здание, огромное – я узнавал Севастополь, наши маленькие утопающие в зелени домики, над которыми оно возвышалось, вот только в нашем городе не могло быть таких зданий, как не могло быть кровавых убийств на улицах. И вдруг в середине здания раздавался взрыв, и оно начинало складываться, словно было из бумаги, но увидеть, как его осколки усыпают собой землю, я не успевал: действие вновь возвращалось к началу, и каркас дома снова стоял. Размерам этого нелепого сооружения, конечно, было далеко до Башни – на ее фоне оно бы смотрелось как камешек в сравнении с забором: пересматривая картинку, я насчитал шестнадцать этажей. И кому мог понадобиться такой дом в нашем городе? Какая-то явная глупость, думалось мне, но картинка чем-то цепляла, и я снова смотрел на нее и смотрел.

Порою Судак и Джа тихо перешептывались – и если это начиналось, то могло длиться очень подолгу. Сперва я не встревал, только слушал вполуха, а они редко обращались ко мне, будто давая освоиться. Мне было бы сложно представить себе людей, занимавшихся одним-единственным делом – неспешным спокойным обсуждением. Они