Шрифт:
Закладка:
Вот, что я сказал о Вас, сказал, несмотря на всю горечь обиды той профессии, которая была для меня не Nebensache[540], а смыслом моей жизни. Был бы польщен, если бы Вы обо мне так говорили, — с теми же уважением и симпатией.
Затем, небольшая и не затруднительная просьба. Продление визы для себя и Розы Гавриловны устроилось без особых хлопот, — в обычном порядке (сегодня мы должны получить соответствующее удостоверение). О сыне[541] же я не хлопотал, так как он находится сейчас по моему поручению в Англии, откуда он вернется в начале марта. Как раз к тому истекает и срок его годового паспорта и визы.
Не откажите в разрешении господину Гу[542] отправиться с в[ашим] письмом в Министерство, где он, совместно с сыном, и получит в течение 1–2 дней, как и в прошлый раз, желаемое. Не может же он хлопотать здесь, так как к тому времени она истечет. Вас это не затруднит, а Гу будет вознагражден.
Искренне Вам преданный
О. Грузенберг
А какая сволочь А. И. Хатисов[543], как и другие мнимые представители Кавказа! С турками, татарами, с чертом, дьяволом, но не с русскими! А этот кадет Хатисов лизал зад у Ворон[цова]-Дашкова[544], настраивал старика против грузин и татар. Выступить ли с матерщинною бранью в печати, или же грызть себя втихомолку? Отчего молчите Вы: везде Вы наш не только неофициальный, но и официальный представитель. Кажется, скоро русских придется искать лишь среди евреев. Комична участь: в России быть битым как жиды, а за границей — в качестве русских.
О. О. Грузенберг — В. А. Маклакову
19 февраля 1933 г.
6, rue Chateauneuf, Nice
Дорогой Василий Алексеевич,
Обидно, что Ваш мало-разборчивый почерк на этот раз оказался совершенно неразборчивым, — обидно потому, что я Вашими письмами дорожу, и их храню, так как нет сомнения, что, когда мы оба уйдем, ими заинтересуются историки России. Если Вы будете в Ницце, Вы увидите, что я выписал из Риги конверт с Вашими письмами, которые оказались в полной сохранности. Странно еще и то, что, когда Вы меня браните, Вы свои письма печатаете: неужели только для того, чтобы брань не могла быть трактована как непечатная?
Между тем, судя по подчеркиваниям некоторых слов (их я не разобрал, — во всем письме, даже в стихах я разобрал, в общей сложности, 5–6 слов), письмо интересное.
Пожалуйста, воспроизведите письмо это при помощи машинки: не возвращаю его, так как Вы можете швырнуть его в корзинку, — а я храню все Ваши письма.
Вероятно, Вы все о том же, — хотите ущемить меня за мои слова о том, что я с любовью приемлю все пути и перепутья русской истории. Эти слова — не случайны; я отлично сознавал и сознаю — какое можно сделать из них употребление; ведь с [эвристикою?] и я несколько знаком. Наперед заявляю: да, приемлю! Вы отлично понимаете, что, когда говорят о приятии любимого человека со всеми его минусами, это не значит, что эти минусы дороги сами по себе, а обозначает лишь, что этот человек «не по хорошему мил, а по милу хорош»,
Все это ясно, а все прочее — от дьявола, если даже он носит дорогой мне образ Василия Алексеевича. Итак, воспроизведите, пожалуйста, на машинке свое письмо.
Искренне Ваш
О. Грузенберг
Почтительный поклон Марии Алексеевне.
Черкните мне, [пожалуйста], Ваш домашний адрес.
В. А. Маклаков — О. О. Грузенбергу
Париж, 21 февраля 1933 г.
Дорогой Оскар Осипович,
Возвращаю Вам письмо с копией; сохранил все словесные неряшливости и грамматические и синтаксические ошибки. Но какой Вы оптимист; неужели Вы думаете, что кому-нибудь, кроме нас, будет интересна эта переписка. Не понимаю Вашей фразы, что я просто потешаюсь, а что Вам не до веселья; и мне не до веселья и все, что я Вам писал, совершенно серьезно. Может быть, не стоило об этом писать, так как все сводится к спору о слове «приемлемо» [так!]; но когда Вы его употребили, несколько раз подчеркнув, то я видел за этим словом какое-то определенное, чтобы не сказать агрессивное, настроение, которое было мне непонятно; остается непонятно и теперь. Но почему Вы думаете, что потешаюсь и, что Вы нашли смешного в моих письмах, я и по сю пору не понял.
Ваша выписка из Вашей речи напомнила мне дела давно минувших дней; если я Вам говорил, что Вы меня упрекали, то, конечно, только в шутку, критика не есть ругань; но и сейчас думаю, что Вы были не правы; говоря о том, что адвокатская профессия беспринципна, я, конечно, не отрицал высокой принципиальности и совести политической отдельных адвокатов; я говорил о свойстве профессии, которая заставляла менять технически позицию в зависимости исключительно от того, какая сторона к Вам обратилась, а вовсе не в зависимости от того, что конкретная обстановка была разная. В обыкновенных делах, особенно гражданских, адвокаты очень легко могли защищать и противоположную сторону и все технические вопросы, относящиеся к этому, разрешать сообразно с этим, а воля Ваша — принципы должны были бы быть не только в области морали и политики, но и в области техники; и беспринципность техническая приучает и к беспринципности иного характера. Но неужели, прочитывая Вашу речь, теперь Вы не чувствуете, не хочу сказать фальши, но незаслуженности Вашего утверждения, что «адвокаты стойки до щепетильности в своих убеждениях и верованиях». Что такие люди среди них были, я не отрицаю, но этим свойствам они обязаны не адвокатской профессии. А что среди адвокатов, распинавшихся за известные начала, многие оказались в числе распинателей этих начал, не будете отрицать и Вы. Некогда я думал и думаю, что нет профессии столько развращающей, как адвокатура; кроме служения правосудию, на поведение адвоката влияет и законное желание не потерять хорошего клиента и много других, совсем не идейных, а очень личных мотивов и все это покрывается красивою тогою. Не всех это погубило, но всем это мешает, и большего я не говорил в той статье, на которую напустились и Вы и И. В. Гессен[545]. Сравните в этом отношении адвоката с доктором, с инженером, архитектором, и Вы увидите, насколько легче там быть принципиальным и последовательным.
