он вслух. – Ах, как это неприятно, как неприятно. Если бы хозяйка…

– Брось, – сказал Серафим. – Обойдемся. Вот, значит, какие дела. Да. А как вообще? Здоровье как? Здоров? Самое главное – здоровье. А я вот мало читаю, – продолжал он, косясь на этажерку. – Все некогда. На днях в поезде мне попалась под руку…

Из коридора донесся телефонный звон.

– Прости, – сказал Лев. – Ешь, – вот тут сухари, карамели. Я сейчас. – Он поспешно вышел.

«Что это вы, синьор? – сказал в телефон голос Лещеева. – Что это, право? Что случилось? Больны? Что? Не слышу. Громче». – «Непредвиденное дело, – ответил Лев. – Я же передавал». – «Передавал, передавал. Ну что вы, действительно. Праздник, вино куплено, жена вам подарок приготовила». – «Не могу, – сказал Лев. – Мне очень самому…» – «Вот чудак! Послушайте, развяжитесь там с вашим делом, – и мы к вам. Фуксы тоже здесь. Или, знаете, еще лучше, айда к нам. А? Оля, молчи, не слышу. Что вы говорите?» – «Не могу, у меня… Одним словом, я занят». Лещеев выругался. «До свидания», – неловко сказал Лев в уже мертвую трубку.

Теперь Серафим разглядывал не книги, а картину на стене.

– По делу. Надоедливый, – проговорил, морщась, Лев. – Прости, пожалуйста.

– Много у тебя дел? – спросил Серафим, не сводя глаз с олеографии, изображавшей женщину в красном и черного, как сажа, пуделя.

– Да, зарабатываю, статьи, всякая всячина, – неопределенно ответил Лев. – А ты, – ты, значит, ненадолго сюда?

– Завтра, вероятно, уеду. Я и сейчас к тебе ненадолго. Мне еще сегодня нужно…

– Садись, что же ты…

Серафим сел. Помолчали. Обоим хотелось пить.

– Насчет книг, – сказал Серафим. – То да се. Нет времени. Вот в поезде… случайно попалась… От нечего делать прочел. Роман. Ерунда, конечно, но довольно занятно, о кровосмесительстве. Ну‐с…

Он обстоятельно рассказал содержание. Лев кивал, смотрел на его солидный серый костюм, на большие гладкие щеки, смотрел и думал: «Неужели надо было спустя десять лет опять встретиться с братом только для того, чтобы обсуждать пошлейшую книжку Леонарда Франка? Ему вовсе неинтересно об этом говорить, и мне вовсе неинтересно слушать. О чем я хотел заговорить? Какой мучительный вечер».

– Помню, читал. Да, это теперь модная тема. Ешь конфеты. Мне так совестно, что нет чаю. Ты, говоришь, нашел, что Берлин очень изменился – (Не то. Об этом уже было.)

– Американизация, – ответил Серафим. – Движение. Замечательные дома.

Пауза.

– Я хотел спросить тебя, – судорожно сказал Лев. – Это не совсем твоя область, но вот – здесь, в журнале… Я не все понял. Вот это, например. Эти его опыты.

Серафим взял журнал и стал объяснять:

– Что же тут непонятного? До образования магнитного поля, – ты знаешь, что такое магнитное поле? – ну вот, до его образования существует так называемое поле электрическое. Его силовые линии расположены в плоскостях, которые проходят через вибратор. Заметь, что, по учению Фарадея, магнитная линия представляется замкнутым кольцом. Между тем как электрическая всегда разомкнута, – дай мне карандаш, – впрочем, у меня есть, – спасибо, спасибо, у меня есть.

Он долго объяснял, чертил что‐то, и Лев смиренно кивал. О Юнге, о Максвелле, о Герце. Прямо доклад. Потом он попросил стакан воды.

– А мне, знаешь, пора, – сказал он, облизываясь и ставя стакан обратно на стол. – Пора. – Он вынул откуда‐то из живота толстые часы. – Да, пора.

– Что ты, посиди еще, – пробормотал Лев, но Серафим покачал головой и встал, оттягивая книзу жилет. Его взгляд снова уставился на олеографию: женщина в красном и черный пудель.

– Ты не помнишь, как его звали? – сказал он, впервые за весь вечер непритворно улыбнувшись.

– Кого? – спросил Лев.

– Помнишь, Тихотский приходил к нам на дачу с пуделем. Как звали пуделя?

– Позволь, – сказал Лев. – Позволь. Да, действительно… Я сейчас вспомню.

– Черный такой, – сказал Серафим. – Очень похож. Куда ты мое пальто… Ах, вот. Уже.

– У меня тоже выскочило из головы, – проговорил Лев. – В самом деле, как его звали?

– Ну, чорт с ним. Я пошел. Ну‐с… Очень был рад тебя повидать… – Он ловко, несмотря на свою грузность, надел пальто.

– Провожу тебя, – сказал Лев, доставая свой потасканный макинтош.

Оба одновременно кашлянули, это вышло глупо. Потом молча спустились по лестнице, вышли на улицу. Моросило.

– Я на унтергрунд. Но как все‐таки его звали? Черный, помпоны на лапах. Вот удивительно… Память тоже.

– Буква «т», – отозвался Лев, – это я наверное помню. Буква «т».

Они перешли наискось на другую сторону улицы.

– Какая мокрядь, – сказал Серафим. – Ну-ну… Так неужели мы не вспомним? На «т», говоришь?

Свернули за угол. Фонарь. Лужа. Темное здание почтамта. Около марочного автомата стояла, как всегда, нищая старуха. Она протянула руку с двумя коробками спичек. Луч фонаря скользнул по ее впалой щеке, под ноздрей дрожала яркая капелька.

– Прямо обидно, – воскликнул Серафим. – Знаю, что сидит у меня в мозговой ячейке, но невозможно добраться.

– Как ее звали, как ее звали, – подхватил Лев. – Действительно, это нелепо, что мы не можем… Помнишь, она раз потерялась, Тихотский целый час стоял в лесу и звал. Начинается на «т», наверное.

Дошли до сквера. За сквером горела на синем стекле жемчужная подкова – герб унтергрунда. Каменные ступени, ведущие в глубину.

– Ну, ничего не поделаешь, – сказал Серафим. – Будь здоров. Как‐нибудь опять встретимся.

– Что‐то вроде Тушкана… Тошка… Ташка… – сказал Лев. – Нет, не могу. Это безнадежно. И ты будь здоров. Всех благ.

Серафим помахал растопыренной рукой, его широкая спина сгорбилась и скрылась в глубине. Лев медленно пошел обратно – через сквер, мимо почтамта, мимо нищей… Вдруг он остановился. В памяти, в какой‐то точке памяти, наметилось легкое движение, будто что‐то очень маленькое проснулось и зашевелилось. Слово еще было незримо, – но уже его тень протянулась – как бы из‐за угла, – и хотелось на эту тень наступить, не дать ей опять втянуться. Увы, не успел. Все исчезло, – но, в то мгновение, как мозг перестал напрягаться, снова и уже яснее дрогнуло что‐то, и, как мышь, выходящая из щели, когда в комнате тихо, появилось, легко, беззвучно и таинственно, живое словесное тельце… «Дай лапу, Шутик». Шутик! Как просто. Шутик…

Он невольно оглянулся, подумал, что Серафим, сидя в подземном вагоне, тоже, быть может, вспомнил. Жалкая встреча.

Лев вздохнул, посмотрел на часы и, увидя, что еще не поздно, решил направиться к дому, где жили Лещеевы, – похлопать в ладони, авось отопрут.

Лебеда

Просторнейшей комнатой в особняке была библиотека. Туда, перед отъездом в школу, Путя заходил поздороваться с отцом. Шаркание и стальное трепетание. Отец каждое утро фехтовал с м-сье Маскара, маленьким, пожилым французом, сделанным из гуттаперчи и черной щетины. По воскресеньям Маскара преподавал Путе гимнастику и бокс, но, страдая животом, прерывал