С того часа и ожесточение, и зло на Глеба покинули его, одно осталось в душе — любовь к Роксане.

Как-то задержался он в книжарне допоздна, всё копался при свете свечи в старых, Иоакимовых времён ещё, свитках, когда вдруг наполнил душную палату терпкий запах восточных благовоний. С трёхсвечником в руке проскользнула в палату красавица-княгиня. Заметив Авраамку, она удивлённо приподняла брови.

— Кто ты? — спросила.

Голос у княгини был мягкий, тонкий, ласковый, такой, что сердце гречина зашлось от нежности.

Я... Авраамка, списатель княжой, — отмолвил он, низко кланяясь.

— Чегой-то припозднился ты тут, списатель. Нощь на дворе, — строго сказала Роксана.

И вдруг в улыбке расплылись её тонкие уста, не выдержала, засмеялась она, глядя на растерянно хлопающего глазами Авраамку. И смех был не обычный, а какой-то чистый, как перезвон колокольчиков.

Снова неловко кланялся Авраамка, а Роксана подсмеивалась над ним, вышучивала, говорила:

— Чудной ты, гречин. Прирос, что ль, к полу? И язык, верно, проглотил, молчишь? На-ка вот, прочти, что писано.

Она протянула ему ветхий свиток греческого письма.

Авраамка читал, запинаясь, переводил, почти не вникая в смысл, то краснея, то бледнея от смущения.

— Ладно, довольно. Ступай отсед, — сказала наконец Роксана, забирая у него свиток.

После того вечера каждый день стал оставаться Авраамка в книжарне до позднего часа, но княгиня больше не приходила — верно, забыла про него, или не приглянулся он ей особо. Да и кто он, в конце концов, был такой? Подумаешь, списатель! Рукава долгой свиты истёрты до дыр, грубые постолы на ногах истоптаны, изношены, лицо с тёмными кругами вокруг глаз бледно от долгой работы.

Смотрел Авраамка на себя в греческое медное зеркало, смотрел и вздыхал. Всем, казалось, он несуразен — нос длинен и словно переломлен горбинкой, худоба так и выпирает, аж кости ключицы проступают, борода какая-то, словно примятая, волосы кучерявые торчат в разные стороны, спадают неровно на чело. Конечно, разве мог он понравиться этакой писаной красавице?

Единожды попутал Авраамку бес. Шёл он задворками к чёрному крыльцу княжьего двора, где посреди густо поросшего высоким диким кустарником сада курился дымок над свежесрубленной баней. Внезапно смех послышался гречину из бани, такой, что аж дух захватило. И вспомнился тотчас давешний вечер в книжарне. Не раздумывая, юркнул Авраамка в заросли, скрылся за колючим кустом.

Роксана мылась в бане с сенными боярынями. Вся сияя от удовольствия, разгорячённая, выскочила она из парилки на дорожку сада в чём мать родила, перевела дыхание, крикнула что-то задорное подружкам и стояла, дышала глубоко, трясла мокрыми долгими волосами.

Авраамка не зажмурился, не перекрестился, не отвернулся. Застывший, зачарованный, смотрел он во все глаза на белоснежные бёдра молодицы, на стройный её стан, на хорошенькие ножки, словно выточенные рукой неведомого мастера, на большую её грудь с округлыми розовыми сосками.

Молодостью, свежестью, красотой дышало тело княгини. И Авраамка даже не думал о плотском, о чувственном, просто он любовался Роксаной, как любовался бы холодной мраморной статуей далёкий его предок — афинянин, фиванец или житель Мегары.

Сидел он на корточках, весь сжавшись, стараясь не шелохнуться, затаив дыхание, и сгорал от любви, нежности, восхищения.

Роксана давно воротилась в баню, а он всё сидел, ждал невестимо чего. Наконец, несмело поднялся, огляделся, перекрестился, метнулся посторонь.

Про Глеба и смерть отца думать забыл Авраамка, но вдруг явился к нему в дом, в жалкую, утлую хату старинный приятель — молодой боярин Славята.

Буйным норовом своим, удальством молодецким, пьянством, а особо тем, что лазил ночами в светлицы к боярским дочерям, был Славята известен всему Нову Городу. Старики сторонились его, молодёжь же липла, как пчёлы к мёду. И девки посадские засматривались на боярина — статен, широк в плечах, розовощёк был детина.

— Здорово, друже! — с порога крикнул Славята, обхватывая Авраамку загребущими, стойно медвежьими, лапищами. — Що грустишь, киснешь тута?!

— И ты здравь будь, — негромко ответил ему удивлённый гречин.

— Ведаю, в цём круцинушкатвоя, — сказал Славята. — Помню, как отча твово князь Глеб пороть велел. Тяжко, друже, тяжко. Оно понятно. Но ты развейся. Не век Глебу в Новом Городе княжить. Вборзе срок придёт, полупит за всё лиходей.

— О чём это ты? Что говоришь такое? — нахмурившись, спросил его Авраамка. — Я и не мыслил ничего против Глеба.

— Да, оно верно, — кивнул Славята. — Вот що, Авраамка. Давай-ка двинем с тобою ныне в кабак. Выпьем, за доброй парой перетолкуем. Цай, есть о цём. Дружки бо мы с тобою были — не разлей вода! Помнишь, как тогды, на Ильмене, в бурю попали?

Он рассмеялся.

Глядя на него, заулыбался и Авраамка.

В кабаке, вкусив немало хмельного мёду, поведал Авраамка Славяте сокровенное. Боярин лукаво щурился, кивал одобрительно, а потом и сказал:

— Прав ты, грецин. Красовитая баба княгиня. И жалко, що такому злыдню, яко Глеб, досталась. Верно баишь, Авраамка. Княгиню Роксану от Глеба оторвать надоть.

На том разговор кончился. Пьян был Авраамка, но слова Славяты запомнил крепко-накрепко.

Вскоре князь Глеб возвратился с дальнего полюдья. И видел Авраамка из того же окна княжеской книжарни, как выбежала ему навстречу, вся сияя от счастья, молодая красавица-княгиня в нарядном багрянце, слышал, как звенел в стылом осеннем воздухе журчащий, как ручеёк, радостный ее смех.

Засомневался Авраамка: возможно ли то, о чём говорил Славята?

«Оторвать княгиню Роксану от Глеба», — когда она так любит, так радуется!

И решил, твёрдо решил Авраамка: мстить за отца он не будет.

...В книжарню тяжёлым шагом воина вступил князь Глеб. Расстегнул ворот алой шёлковой рубахи, сел на Авраамкино место, посмотрел его труды, одобрил:

— Справная работа.

И добавил, в упор глядя на гречина:

— Слыхал я, один в Новом Городе живёшь? Вот что. Мне вой надобны, из посадских людей набираю. Ночами Кромный город охранять. В седьмицу три раза будешь ходить. Время лихое, вдруг какой ворог на город сунется. Платить те буду, в месяц по пять кун. Не тороплю. Помысли.

Он поднялся, свернул свитки.

— И думать тут, светлый князь, нечего. Пойду, — отмолвил, отводя в сторону глаза, гречин.

— Вот и лепо. Заутре в оружейню ступай. Получишь и кольчугу добрую, и копьё.

Авраамка долго смотрел на закрывшуюся за князем дверь и плотно сжимал уста. Нет, не прошёл, кипит в нём гнев,