Шрифт:
Закладка:
Глава 18
«Там мы делаем ракеты…»
Да, песнь о Воле слышим мы,
Когда могильщик бьёт лопатой
По глыбам глины желтоватой
И открывают дверь тюрьмы…
По незнакомым площадям,
Из города — в пустое поле,
Все шли за гробом по пятам.
Кладбище называлось «ВОЛЯ»!
С уходом Лёвы-Жида стало совсем грустно — до этого на этап выдернули Чижа. А мы-то с ним были уверены, что едем на одну зону. Моё тоскливое настроение многократно усиливалось ещё и зарядившим дождём, который, казалось, никогда не закончится и будет вечно заливать нашу землю.
Стою я как-то перед камерным окном, зарешёченным железными «ресничками» (в Бутырке их называют еще «намордник»), смотрю в мелкие щелки этих «ресничек» и вижу только небо, по которому проплывают облака и вовсю льют слёзы по моей горькой судьбе «за колючей проволокой». Ровные полоски жалюзи, словно меридианы, делят всё небо и хмурые тучи на цветовые гаммы.
Свобода такая близкая, что, кажется, можно рукой достать, но в то же время такая далёкая, что должны пройти долгие годы, прежде чем я вновь смогу всей грудью вдохнуть особый, ни с чем не сравнимый аромат желанной свободы. А сейчас я, словно примерный пассажир, сижу и жду своего поезда, но они все проходят мимо без остановки, а мой состав прибудет строго по расписанию, составленному Судьей. Мне кажется, что именно поэтому зэки называют друг друга «пассажирами».
Порой сквозь «реснички» жалюзей пробиваются тонкие лучики солнца, и эти косые лучики падают на бетонный пол камеры, «включаясь и выключаясь» проплывающими облаками. Почему-то, даже не знаю почему, такую погоду я всегда ассоциирую со смертью или кладбищем. Мне кажется, что сама погода плачет дождиком по ушедшим под землю людям.
Я уже говорил, что самое страшное в местах лишения свободы — это часы, когда накатывает тоска. Это на свободе можно найти какое-нибудь отвлекающее занятие, отправиться куда-нибудь, чтобы развеяться, да просто поболтать с кем-нибудь по телефону. «За колючей проволокой» мне довольно часто не хватало именно возможности позвонить, поделиться своими проблемами, пусть даже и с незнакомым человеком.
Я стоял, смотрел в щёлки на небо, и сердце моё разрывалось от непонятной боли. Я думал о маме, о братишке, вспоминал своих близких друзей. Пытался вспомнить, как пахнут цветы, трава. Вновь накатила грусть, но эта грусть была не чёрная, а нежная, щемящая.
Осень
Опрокинулась осень дождями
На усталую, старую землю…
Льётся дождик печальными днями:
Этим дням я потерянно внемлю.
А трава всё ещё зелена,
Не прибита, а только устала.
Вновь она пробудилась от сна:
Вспомнив лето, которого мало.
Под зонтами уныло бредут
Беспокойные, тёмные люди.
И бедняги никак не поймут,
Что дожди лета вновь не разбудят…
«Господи, ну почему так несправедливо поступила со мною судьба?!» — мысленно воскликнул я.
И с удивлением «услышал» своё второе «я»:
«Господи, о чём ты говоришь, Доценко? При чём здесь судьба? Ты же сам выбрал свой путь, отказавшись от, сотрудничества с Органами».
— Сам? — переспросил я вслух, и словно эхом в мозгу отозвалось: — Сам… Сам… Сам…
Какой-то замкнутый круг получается: они загнали меня в угол, выбраться из которого можно было только двумя путями — либо предать самого себя, либо лишиться свободы. Интересно, каков процент выбравших точно такой путь, как я? Мне кажется, если все люди ответили бы на этот вопрос честно, этот процент вряд ли оказался высоким.
Настроение, как говорится, действительно «хуже губернаторского»… Накатила такая тоска, что хочется либо завыть в голос, либо повеситься…
Тоска
Вновь тоска сжимает горло,
Жар с силой стучит в висках,
Когда бродить я буду гордо?
В сердце заползает страх!
А вдруг так было нужно?
Но мне же, греха отмолив,
Хочется крикнуть натужно:
«Боже мой! Когда же отлив?»
Жёлтый ковер раскинув,
Бьются деревья в бреду…
Дождик начался! Схлынув,
Мне накликает беду…
С такими тяжёлыми мыслями долго не мог заснуть и ворочался едва ли, не до самого утра. Мне даже показалось, что не успел я удалиться в царство Морфея, как меня кто-то уже потормошил за плечо:
— Режиссёр, вставай!
— Что, завтрак? — спросонья пробормотал я и добавил: — Я пропущу, спать хочу!
— Какой завтрак? — усмехнулся сосед по шконке. — Тебя вызывают «с вещами», наверное, на этап…
Услышанная весть мгновенно прогнала сон прочь, я быстро вскочил, и тут же раздался ржавый противный скрежет открываемой двери.
— Доценко! — выкрикнул корпусной.
— Виктор Николаевич, сто семнадцатая, часть вторая, шесть лет строгого режима, — привычно отчеканил я.
— Быстро, «с вещами»!
Минут десять ушло на сборы, скрутку постели; закинув мешок на плечо, подхватил матрац:
— Ну что, братва, не поминайте лихом! — обратился я к остающимся сокамерникам.
— Доброго тебе пути, Режиссёр! — напутствовал меня земляк Чижа, и несколько человек тоже по-доброму попрощались с надеждой, что «когда-нибудь свидимся…».
Пайку выдали небольшую, потому и стало ясно, что езды до конечной остановки не более суток. Честно говоря, дорога до Плесецка, где находится всем известный космодром России, мне не запомнилась, что может означать только одно: значит, ничего дурного в ней не было, и это уже хорошо.
Наконец нас, человек двадцать, привезли на «четвёрку», которая действительно оказалась лесной колонией. Что же касается космодрома, то иногда мы видели настоящий запуск ракет. В отличие от «нашей пятёрки» здесь не было локальных участков, и мне показалось это хорошим знаком, но радовался недолго: не прошло и трёх месяцев, как каждый отряд был огорожен металлическим забором, но это было потом, а пока нужно было осмотреться. С большим огорчением узнал, что на этой командировке отсутствует «Смотрящий».
На «четвёрку» я прибыл в ноябре и привёз за спиной два с половиной года. Этот срок показался мне вечностью. Наученный горьким опытом, я давно и безоговорочно признал, что в колонии, где отсутствует «криминальный Авторитет», или «козырный», «весовой», «косматый», то есть криминальный «Хозяин» зоны, зачастую творится беспредел, и не только со стороны зэков, но и со стороны ментов.
