и довольно последовательно секуляризовалась. Одним из компонентов христианского наследия является и эсхатологизм. Я полагаю, что вопреки воинствующему атеизму Маркса, хилиастическая эсхатология изначально таится в марксизме и что она, помимо его намерений и воли, вошла в самую плоть этого учения.

Как раз в философии истории, в учении о движении рода человеческого от коммунизма первобытного к коммунизму научному, этот эсхатологический хилиазм и содержится, становясь особенно ясным в периоды революционных выступлений масс.

* * *

Выше были вкратце изложены те основания, по которым теория общественных формаций представляется неадекватной для изучения исторического процесса. Философия истории, какова бы она ни была, всегда диктует некую схему, поневоле упрощающую бесконечно красочную и многообразную действительность. Весь вопрос состоит в мере и характере этой схематизации.

Я не касался здесь вопроса о соотношении «логического» и «исторического» в теории формаций. Философы и методологи находят правомерным обсуждать исторический процесс с высот абстракций, где историческая конкретика оказывается не более чем «помехой» для развертывания генерализирующих категорий и где ход истории без затруднений «выпрямляется» и резюмируется в «естественноисторических» общих законах. Логический метод, по словам Энгельса, «в сущности является не чем иным, как тем же историческим методом, только освобожденным от исторической формы и от мешающих случайностей». Логическое воспроизведение истории дает отражение ее процесса «в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной зрелости, своей классической формы»[361]. Вот против этого «освобождения» от «мешающих случайностей», «исправления» действительного хода истории и сведения ее процесса к «классическим формам» не может не восставать мысль «практикующего» историка.

Опирающийся на источники и на научную традицию историк лишен возможности следовать за философом и социологом в эти заоблачные высоты. Историк испытывает все сопротивление материала, который ему надлежит исследовать, упорядочить и осмыслить, не поступаясь особенным, индивидуальным, единичным и уникальным. Разумеется, он не остается рабом хаоса эмпирических фактов и руководствуется неким общим представлением об историческом процессе. Но здесь-то и возникает вопрос о применимости тех или иных социологических концептов в качестве орудий исторического анализа. Какого «масштаба» и «ранга» познавательные категории пригодны в нашем исследовании — общефилософские и предельно генерализирующие или же «теории среднего уровня», идеально-типические модели, которые строятся исходя не из глобальных конструкций, а вбирая в себя опыт исторического исследования? Я убежден в том, что историку необходима теория, но теория, не отрывающаяся от исторической почвы; то, в чем он нуждается, — не всеобъемлющая система, а комплекс теоретических посылок, поднимающихся над эмпирией, но ни в коем случае не порывающих с ней.

Есть слово, которого очень боятся наши обществоведы. Это — «релятивизм». Между тем культур антропология давно убедила тех, кого вообще можно в чем-то убедить, что только преодоление «абсолютизирующей» универсальной схемы и принятие гипотезы о самоценности и своеобразии каждой культуры и цивилизации отвечает современной непредубежденной точке зрения науки. Мне когда-то уже приходилось цитировать Ранке: «Каждая эпоха находится в непосредственном отношении к Богу». Оставим Бога в покое, но мысль Ранке остается глубоко верной, ибо каждая историческая форма человеческого общежития представляет самостоятельный интерес, независимо от ее связей с предыдущим и последующим процессом истории.

Между тем в марксистской мысли эта связь интерпретируется совсем иначе. «Исследование функционирования, воспроизводства и развития исторически сложившегося объекта при помощи логического метода предполагает выявление его исторической перспективы, рассмотрение его в единстве настоящего, прошлого и будущего»[362]. Классический пример — марксов анализ капитализма в тени его грядущего краха и неминуемого социалистического преобразования общества. Логический метод осмысления истории, как свидетельствует вся длительная практика марксистской историографии, неразрывно связан с такого рода телеологическим подходом. Самоценность и самодостаточность каждого общественного состояния игнорируются, любой этап истории видится лишь как ступень к последующему. Разумеется, с изменением исторической перспективы прошлое и настоящее видятся по-новому. Но опасность таится в том, что при таком рассмотрении создается односторонняя перспектива, деформирующая историческую целостность и системность изучаемого общества. Разумный релятивизм предостерегает от подобных искажений.

Разрабатывая теорию формаций, Маркс подчеркивал, что их возникновение, развитие и смена представляют собой своего рода «естественно-исторический процесс».

В рамках подобного понимания истории мало места остается для человеческой свободы, для выбора того или иного пути развития, для постановки вопроса об его альтернативности. Случайно ли то, что историко-антропологические интенции ранних трудов Маркса в дальнейшем не были продолжены ни им самим, ни его последователями?

В этой связи введение в практику исторического исследования и в специальную методологию исторического познания современных концепций «культуры» и «цивилизации» могло бы дать существенный противовес формационному телеологизму. Концепции культуры и цивилизации, по существу игнорировавшиеся Марксом, по-прежнему выпадают из поля зрения марксистского анализа. Это обстоятельство указывает на историческую ограниченность теории формаций, если ее рассматривать не как закономерный этап в развитии научной и общественной мысли XIX в., но в универсуме научных теорий конца XX столетия. Марксистская теория все еще не овладела обширными пластами актуальной проблематики, выдвинувшейся в наши дни на передний план в гуманитарном знании.

Признаем же, наконец, что теория социально-экономических формаций принадлежит эпохе, наука которой развивалась под знаком прогресса. Увы, та эпоха безвозвратно миновала, нас отделяет от нее толща времени, насыщенного столь глубокими и радикальными сдвигами и катаклизмами в экономической, социальной, политической и интеллектуальной жизни, что немыслимо предполагать, будто научные и философские построения XIX в. могут полностью и целиком сохранить силу и убедительность в совершенно новом духовном универсуме человека, стоящего на пороге третьего тысячелетия. Ныне обществоведам приходится разрабатывать иной, более гибкий и адекватный понятийный инструментарий. В каком облике и в каком объеме теория социально-экономических формаций сможет быть органически включена в эти новые объяснительные системы и что именно из ее содержания выдержит испытание временем, трудно предсказать, это покажут дальнейшие непредвзятые и неидеологизированные исследования.

(Впервые опубликовано: «Вопросы философии». М., 1990. № 11. С. 31–43)

Еще несколько замечаний к дискуссии о личности и индивидуальности в истории культуры

Дискуссия о личности и индивидуальности в истории, проведенная в нашем семинаре по исторической психологии, выявила по меньшей мере две вещи. Во-первых, живой интерес к проблеме, которая поистине всех касается и всех затрагивает. Во-вторых, нашу неподготовленность к тому, чтобы эту проблему не то чтобы решать, но даже и достаточно четко и непротиворечиво поставить. Все это в определенном смысле симптоматично. Неясность понятий, подчас небрежность в их употреблении — наша застарелая болезнь. И существует только один способ лечить ее — обсуждать подобные проблемы, оттачивая понятия. Я полагаю поэтому, что дискуссия о личности и