Шрифт:
Закладка:
Глава сорок четвертая
Хитрый портняжка
Моя мама была настоящей красавицей и, конечно же, модницей. В одежде она знала толк: она ведь училась на художника-модельера (так называлась в те годы профессия, ныне именуемая fashion designer), окончила Текстильный институт и некоторое время этим занималась, пока не склонилась в сторону литературы.
В ее группе учился Слава Зайцев, впоследствии известный и похожий на зайца модельер.
Источником модных шмоток служили тогда отчасти знакомые иностранцы, но нередко шили и на заказ. Обшивал московских богемных модниц в те годы портной по фамилии Квадрат. Это была не кличка, а настоящая фамилия, и Квадрат полностью ей соответствовал: очень небольшой и действительно совершенно квадратный (точнее, кубический) еврей, признанный мастер своего дела. Все московские продвинутые модницы шили у Квадрата. Но затем появился еще один виртуоз портняжного дела, который вполне мог соперничать с Квадратом. Молодой, кучерявый, в маленьких очках. Называли его Лимон. Если московская модница надевала, например, блузку от Лимона, а поверх блузки – пиджачок от Квадрата, то это называлось на остроумном языке того времени «лимон в квадрате». Мы с мамой часто ходили то к Квадрату, то к Лимону по маминым шмоточно-портняжным делам, но к Лимону не только лишь ради модной одежды. Всем в кругах, конечно же, стало немедленно известно, что Лимон не только отличный портной, но и гениальный поэт.
Так появился в нашей жизни Эдик Лимонов, впоследствии великий русский писатель и лидер Национал-большевистской партии (НБП[3]). А в ту пору портной-виртуоз и великолепный стихотворец, недавно явившийся в Москву из Харькова.
Московская подпольная среда представляла собой чувствительный и отзывчивый организм, поэтому Лимону не потребовалось долго доказывать всем свою гениальность: все и без того поняли сразу же, что стихи охуенные. И после примерок и обмерок, естественно, наступало время чтения стихов. Во время тех визитов было мне лет пять, полагаю, так что вряд ли лимоновские стихи уже тогда запали мне в душу, но конфабуляция вещь могучая, так что теперь мне мнится, что с тех самых давних пор запомнились мне строки:
В совершенно пустом саду
собирается кто-то есть
собирается есть старик
из бумажки какое-то кушанье
что-то вроде бы творожок
что-то, кажется, творожок…
Ну конечно же, присутствовала тогдашняя лимоновская жена Леночка Щапова по прозвищу Козлик. Она любила, пританцовывая, порхать по квартире в полупрозрачных трусиках и в какой-нибудь шелковой разлетайке-распашонке, которая разлеталась и распахивалась на ее теле, позволяя созерцать элегантную небольшую грудь этой молодой дамы.
Не прошло и полгода с нашего с ними знакомства, как эта парочка уехала в Америку. Лимонов успел сшить моей маме тройку штанов клеш, парочку блузок и темно-синий бархатный пиджак со стоячим воротничком. Вначале они добрались до Вены, где Леночка Козлик искупалась голой в городском фонтане. Совершила она это деяние не в силу капризной мечтательности, а в рамках стратегии завоевания западного мира: им казалось, вокруг этого купания нимфы может вспыхнуть маленький скандальчик, который сразу же привлечет к этой паре должное внимание. В нынешней Вене это, возможно, и сработало бы, но тогда в так называемом свободном мире действительно еще дышалось свободно – ну, во всяком случае, посвободней, чем сейчас. Поэтому скандальчика не получилось. К обнаженной купальщице приблизился полицейский и галантно произнес: «Прохладное утро, мадам. Вы не простудитесь?» Никакого иного резонанса эта влажная акция не возымела.
О приключениях уехавшей пары мы узнавали из писем, которые Лимон передавал в Москву с оказиями: их привозили дружественные нашим кругам иностранцы, и каждое такое письмо писалось не лично кому-то одному, но сразу всему московскому андеграунду в целом. Получивший такое письмо, согласно традициям того времени, должен был устроить один или несколько званых вечеров, где письмо зачитывалось вслух. Лимоновские письма обычно зачитывал всеобщий друг Дима Савицкий. Впрочем, этот смуглый молодой человек имел обыкновение вызывать к себе столь ласковое отношение со стороны своих знакомых, что никто никогда не называл его Димой – исключительно Димочкой. Димочка Савицкий был искусен в теннисе. После того как Евгений Александрович Евтушенко потерпел крах в качестве моего теннисного инструктора, Димочка по просьбе моей мамы некоторое время пытался учить меня этой благородной игре на коктебельских кортах. В отличие от вспыльчивого Евтушенко, Димочка не бесился от моей тупости и необучаемости, он всегда пребывал в ровном и невозмутимом расположении духа, но, столкнувшись с непробиваемым идиотизмом своего ученика (то есть меня), Димочка вскоре вежливо уклонился от продолжения занятий. К тому же он и сам вскорости эмигрировал, так что закончились публичные чтения лимоновских писем, некому стало их читать вслух, да и сами письма перестали приходить: Лимонову стало не до писем. О дальнейших событиях, с ним связанных, мы узнавали из блуждающих слухов, из разговоров и сплетен, а впоследствии из текста лимоновского романа «Это я – Эдичка», где эти события описаны.
В Нью-Йорке коварный и ветреный Козлик покинул Лимона. Предательство Козлика погрузило поэта в мир страданий и потерянных блужданий, виртуозно описанных в романе. Кульминацией этих блужданий стал оральный intercourse с полукриминальным (или даже всецело криминальным) негром, что свершилось где-то на тухлых задворках стремных нью-йоркских улиц. Хуй этого безымянного негра в каком-то смысле осеменил русскую прозу, сообщил ей новое дыхание – в силу этого обстоятельства тот неизвестный чернокожий, не знавший (скорее всего) ни единого русского слова, может по праву считаться вторым по значимости после Александра Сергеевича Пушкина отпрыском африканских земель в истории нашей словесности.
Лимонов всегда руководствовался убеждением, что все происходящее с гением само по себе гениально и значимо. В данном случае это убеждение полностью себя оправдало.
Что же касается Козлика, то мне довелось еще раз увидеть ее через много лет после тех дней, когда она пританцовывала, полуобнаженная, в поле моего детского зрения в недрах блаженных семидесятых годов. Случилось это в Риме, в полуснежную предрождественскую ночь 2001 года. Мой друг Глеб Смирнов (он же Амадеус Венецианский) к тому моменту давно уже жил в Италии и знал там всех и каждого. Он и привел меня на то ли рождественский, то ли предрождественский ужин в дом графа и графини де Карли.
Козлика уже давно не звали Козликом, не звали ее уже и Леночкой Щаповой – много лет она уже была графиней Еленой де Карли. И конечно же, я никогда не узнал бы в этой светской даме ту девушку, которая была когда-то неверной подругой отважного портняжки. Атмосфера за ужином была чинная, умеренно-праздничная. Большая рождественская ель сдержанно блестела своими крупными шарами, которые почему-то все были красные, а не разноцветные. Граф и графиня де Карли были милы, любезны, сдержанно-учтивы, как и подобает представителям знати. Я попытался сообщить хозяйке дома, что знавал ее когда-то в мои детские годы, в период, когда ее еще называли Козликом, но эти слова не вызвали энтузиазма в ее сердце. То ли ей не нравилось вспоминать о своей юности, то ли ее задолбали разговоры о Лимонове, с которым она поступила так неправедно. Присутствовали и еще какие-то гости. Единственным существом, с которым я там разболтался, была дочка графа и графини, красивая девочка. Видимо, ей тоже было скучно, поэтому она утащила меня в свою комнату, и мы там рассматривали японские комиксы. Даже не помню сейчас, на каком языке мы с ней болтали. Кажется, это был микс из английских, русских и итальянских слов.
Через несколько лет после этого вечера я купил где-то новую на тот момент книгу Лимонова (кажется, купил на вокзале – я тогда уже путешествовал, в основном поездами,
