самый талантливый среди всех прекрасных поэтов-пролетариев, появление которых мы радостно приветствовали в последнее время. Вы можете однажды сделаться величайшим поэтом Франции, если тщеславие, которое губит всех наших буржуазных поэтов, никогда не коснется Вашего благородного сердца, если Вы сохраните это драгоценное сокровище любви, гордости и доброты, которое и делает Вас гениальным.

Не сомневайтесь в том, что постараются подкупить вас, вас будут одаривать, захотят дать вам пенсию, может быть, и орден, как предложили было одному из моих друзей, писателю-рабочему, который, однако, имел осторожность догадаться и отказаться. Министр народного просвещения (Вильмен), который понимает толк в деле, уже пронюхал в вас истинное вдохновение, опасное могущество поэта. Если бы вы воспевали только море и Дезире, природу и любовь, он не прислал бы вам библиотеки. Но «Зима богачей», «Размышление на крышах» и другие высокие порывы вашего великодушного сердца заставили его насторожить ухо. «Закуем его похвалами и благодеяниями, – сказал он себе, – чтобы он впредь воспевал лишь волны да свою любовницу».

Будьте же осторожны, благородное дитя народа, ваше призвание более высоко, чем вы, может быть, думаете. Будьте стойким. Страдать, переносить нищету, неизвестность, если понадобится, лучше, чем изменить делу ваших братьев. Это дело всего человечества, это спасение будущего, которому служить повелел вам Бог, даровав вам такой сильный и пылкий ум.

Но нет! Сын богача от природы подкупен, сын народа тверже, а честолюбие его направлено на нечто высшее, чем на ребяческие отличия и утехи благосостояния и тщеславия. Вспомните, дорогой Понси, о том сердечном побуждении, которое заставило вас воскликнуть: «Зачем ты жжешь меня, венец терновый мой?» Это был божественный порыв. Ну, так многие в нашем испорченном, слабом веке взывали точно так же. Их осыпали золотом и почестями, и их терновый венец переставал жечь их...

Я не хочу поколебать в вас святую признательность, которую вы, без сомнения, питаете к автору вашего предисловия; но этот добрый человек не понял вас. Он испугался вас. Он надавал вам дурных советов и слабых похвал. Когда я буду говорить о вас публике, я надеюсь сказать лучше. Когда вы издадите новый сборник, прошу вас, возьмите меня в издатели и поручите мне заботу о предисловии.

Прощайте (Adieu), никогда слово не имело для меня смысла более глубокого, как это слово, и никогда я не говорила его с большим чувством. Богови (A-Dieu) – ваше будущее, Богови – ваша добродетель; Богови – спасение вашей души и вашей истинной славы. Да пребудут все ваше существо и вся ваша жизнь в Его отеческих руках, дабы лицемеры и обманщики не оскверняли ваших творений.

Если вы захотите мне писать, то, хотя я по природе и по привычке враг письменных сношений,[351] но чувствую, что буду счастлива получать от вас письма и отвечать на них. Я уезжаю в деревню через неделю. Мой адрес будет Ла Шатр, департамент Эндры до конца августа.

Ваше стихотворение «Каторжник» заставило меня плакать. Какое общество: ни искупления, ни реабилитации, лишь варварское наказание!»

Из дальнейшей переписки Жорж Санд с Понси видно, что она не только старалась материально помогать своему бедному другу, не только оказывала ему всевозможные дружеские услуги, но старалась и в литературном отношении быть ему полезной своими советами. В этих же письмах она высказывает чрезвычайно замечательные мысли, весьма характерные для ее тогдашнего мировоззрения и исповедания веры. Эти письма являются как бы резюме ее тогдашних социальных и художественных воззрений, и потому они невольно останавливают наше особое внимание. Но в то же время они чрезвычайно интересны с чисто литературной и даже технической точки зрения. Десятки страниц ее писем к Понси наполнены разбором отдельных строчек и слов из его стихотворений, советами, как сказать лучше, критикой неудачных выражений. Не ограничиваясь этими мелкими указаниями, она часто преподает ему и советы по существу, чрезвычайно ценные и важные. Так, например, в письме от 23 июня 1842 года, сообщая ему, что у нее сильная болезнь глаз, мешающая ей даже работать, и что она хочет лишь ответить ему на его вопросы, и будет очень рада принять его приятеля г. Гэмара, который привезет ей новые стихотворения Понси, она затем пишет:

«Ваши стихи по-прежнему прекрасны и возвышенны, ваш «Праздник Вознесения» – это святейшее и торжественнейшее обещание никогда не разбивать братской чаши, из которой вы, с людьми сильного закала, пьете мужество и страдания. Пишите побольше стихов в этом роде, чтобы они дошли до сердца народного, и чтобы сильный голос, который небо даровало вам для песен на берегу моря, не замер бы среди скал, как голос «Арфы бурь». Возьмите в ваши сильные руки арфу человечества, и пусть она звучит, как ее еще никогда не заставляли звучать. Вам предстоит большой шаг вперед (говоря в литературном смысле слова), чтобы соединить ваши величественные описания дикой природы с человеческой мыслью и чувством. Подумайте о том, что я подчеркиваю. Вся будущность, все призвание вашего гения в этих двух строчках...

В сущности, трудность, которую я вам предлагаю, – говоря другими словами: соединить артистическое чувство и живописность с чувством гуманным и нравственным. Вы ее уже инстинктивно разрешили великолепным образом во многих местах своих стихов. Во всех тех стихотворениях, где вы говорите о себе и своем ремесле, вы отлично чувствуете, что если в вас с радостью видят личность, так как она особенно даровита, то еще более радуются видеть в вас каменщика, пролетария, рабочего. А почему? Потому что человек, который рисуется поэтом, чистым художником, Олимпио, как большинство наших буржуазных и аристократических великих людей, очень скоро надоедает нам своей личностью. Грезы, радости и страдания его честолюбия, зависть его соперников, клеветы его врагов, оскорбления критиков – разве нас касается все то, что они нам докладывают?..

Люди действительно интересуются лишь постольку единичным человеком, поскольку этот человек интересуется человечеством. Его страдания вызывают симпатию и интерес лишь постольку, поскольку они переживаются всем человечеством. Его мученичество лишь тогда велико, когда оно напоминает страдания Христа. Вы это знаете, вы это чувствуете, вы это высказали. Вот почему на вас возложили терновый венец. Это для того, чтобы со всяким из этих жгучих шипов в ваше могущественное чело проникло одно из страданий или ощущение одной из несправедливостей, претерпеваемых человечеством. А страдающее человечество – это не мы, писатели, это не я, которая (может быть, к несчастью для меня) не знаю ни голода, ни нищеты, это даже не вы, мой дорогой поэт, который найдет в славе и признательности своих собратьев такую высокую