на сцене или пишем, — главное, не слова, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни». Я, когда мы начали репетировать эту сцену, все время плакала. А потом слезы ушли куда-то, спрятались, и мне стало так вымученно трудно говорить эти слова. У меня теперь сухие глаза, когда я играю эту сцену, только во рту горько… а те, кто смотрят репетицию, плачут… Вы только не подумайте, Алексей Ильич… У него просто свои требования к себе и к людям. Жесткие. Но зато определенные. Он себя совсем, ну вот ни капельки не щадит и, знаете, просто не выносит, когда видит, что другие себя жалеют… Видите, вот говорю с вами и сама чувствую, что уважаю его ужасно и понимаю… А когда вижу его — такой себя чувствую беспомощной и слабой, что говорю ему сплошные глупости, постоянно обвиняя в чем-то… одним словом… лишаюсь напрочь индивидуальности… И знаете, о чем я просто мучительно думаю последнее время?! Гену Крылова надо непременно перевести в домашние условия, — без всякого перехода заявила я.

Алексей Ильич растерянно заморгал, не улавливая связи, но я тут же ринулась ему на помощь.

— Я только что говорила о человеке… неординарном, так скажем — о личности. Но ведь, Алексей Ильич, миленький, Гена — тоже личность. Он… особый. С ним никак нельзя, как со всеми. Я бы ни за что на свете не сказала вам о том, что сейчас скажу, потому что это Гена мне говорил… Но ведь только вы можете сейчас решить его участь, его судьбу. Ему невыносимо трудно в коллективе, среди ребят. Он устает… нет, не то, он… страдает от этого. Я уже поняла ваш вопрос о моем возрасте. Но я живу с бабушкой. Так получилось, что родители — отдельно, а я с бабушкой. Она у меня вполне бодрая. Молодая еще бабушка. Я говорила с ней. Она тоже согласна. Так что… Правда, он же не придумывает. Он не виноват, что не может как все… Это — трагедия…

Я замолчала и, затаив дыхание, не сводила глаз с директора интерната.

Ответ последовал очень не скоро. Алексей Ильич вдруг словно забыл о моем присутствии. Заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по кабинету, каждый раз неуклюже цепляя ногой край ковра и суетливо взмахивая при этом своими длинными руками. Потом сел, нервно закурил сигарету, но она тут же потухла. Алексей Ильич укоризненно взглянул на меня, словно это я потушила ему сигарету, и снова чиркнул спичкой:

— Трагедия… у нас здесь, понимаете ли, милая Ольга Михайловна, другого жанра, как там по-вашему, по-театральному, не наблюдается. Трагедия на трагедии… — Алексей Ильич поспешно затянулся, как бы опасаясь, что сигарета в моем соседстве не сможет раскуриться. — Александр Блок умер от расширения сердца. Знаете, конечно? Его когда вскрыли — оказалось, сердце не вмещалось в грудной клетке, ему было тесно в груди поэта. Это символично. Его сердце не могло больше вмещать в себя страданий и боли человеческой. Вы не думайте, я не сравниваю себя с Блоком, отнюдь. Он для меня величина недосягаемая. Но я чувствую, что, ей-богу, мое сердце уже тоже скоро перестанет помещаться в груди. Я иногда физически ощущаю, какое оно болезненное и разбухшее… Я не знаю вашей бабушки, но заочно благодарен ей.

— За что? — вырвалось у меня удивленно.

— За сострадание. — Алексей Ильич взглянул рассеянно на длинный столбик пепла, увенчавший его сигарету, и, поискав глазами пепельницу, стряхнул столбик себе в ладонь. — Это великое качество для современного человека. Сострадать мимолетно нельзя… не получится. Значит, это то чувство, которое способно человека выдрать из нашей суеты, беготни, всей этой круговерти. Заставить сосредоточиться, подумать, оглядеться… Это уже много… Ну, конкретно дело обстоит так. Можно постараться оформить ваше опекунство над мальчиком. Усыновление невозможно…

— Из-за того, что она двенадцать лет назад пообещала в заявлении, что заберет его когда-нибудь? Что отказ временный?

— И это тоже…

— Но ведь это же абсурд! — задохнулась я.

Алексей Ильич устало потер переносицу и сразу почему-то напомнил мне Глеба.

— Абсурда хватает, — согласился он. — Но дело не только в этом…

— А опекунство — это как?

— Вы сможете брать мальчика на субботу и воскресенье, на все каникулы, включая летние, но учиться и жить все шесть учебных дней он будет в интернате. Я скажу вам, куда надо пойти и какие документы оформить для оформления опекунства, но, прошу вас, до окончательного решения не водите мальчика к себе домой и ничего не говорите…

— Алексей Ильич… — я мучительно подыскивала слова и злилась на себя за то, что не могу выговорить элементарное.

А он снова смотрел на меня своими мудрыми глазами и терпеливо ждал, когда я спрошу его: «А если я найду его мать и она откажется от него на этот раз навсегда?..»

— Глеб Евгеньевич на обходе, — сообщила мне дежурная в приемном покое и снова прижала к уху трубку местного телефона. — Что сказать-то? Когда освободится?

В трубке что-то засвиристело, и сестра, мимолетно окинув меня взглядом, сообщила:

— Да жена вроде бы…

«Вроде бы жена», это ничего. Как раз то, что надо, чтобы всегда чувствовать себя в порядке. Чтобы никаких комплексов» — пронеслось в голове, и я, все еще ощущая на себе вопросительный взгляд, нечленораздельно хмыкнула:

— Знакомая, скажите, просто. Я подожду. Пусть потом спустится.

— Да нет, говорит «знакомая». Передай тогда. Она будет ждать.

Медсестра положила трубку, с любопытством уставилась на меня.

— А вы вроде к нему уже приходили. Вот я и подумала…

— Если спустится, я — на улице.

Я поспешила закруглить наш диалог, грозящий перерасти в вечер вопросов и ответов. Вышла из приемного покоя, села на скамейку. Тут же прямо на голову мне спилотировал скомканный фантик. Из распахнутого больничного окна на втором этаже послышался с трудом сдерживаемый детский смех. Я улыбнулась, разгладила на колене фантик, громко прочла:

— «Маска». Мои самые любимые конфеты. Угостили, называется…

Смех умолк, и через некоторое время шоколадная конфета плюхнулась рядом со мной на скамейку.

— Спасибо, — сказала я.

— Пожалуйста, — пропищал в ответ тоненький голос. — Хотите «Театральную», она сосательная. Хотите?

— Да нет. «Театральную» я, пожалуй, не хочу, — усмехнулась я.

— А вы к кому пришли?

Я встала, подняла голову. Из окна на меня смотрели четыре круглых одинаковых глаза.

— Господи! — я даже поперхнулась от удивления. — Вы близнецы, что ли?

— Двойняшки