его внимание никогда не ослабевает: пальцы его непрерывно барабанят по ноге, а взгляд его прикован к певцу и сцене. Неужели он гуляет вместе со Слимом? Невозможно даже себе представить, где они прогуливаются! Он начинает мечтать, каково это быть Слимом! Он уже видит себя в ковбойской рубашке с блестками и со стильными накладными карманами, а вокруг шеи — платок. Слим знает всех звезд «Опрай». Он знает даже Текса Риттера — мальчик слышал эту историю десятки раз, но он не возражал бы послушать рассказ Джеймса еще разок: как Текс Риттер выступал перед показом одного из своих фильмов в Неттлтоне, а Слим предложил своему младшему братишке: «Хочешь поглядеть? Ты все время только и говоришь о Тексе Риттере — пошли, я познакомлю тебя с ним и его друзьями». И они отправились в Неттлтон, где он пел песни перед своим фильмом, а после подписал несколько автографов. А потом он вдруг понял голову и воскликнул: «Разрази меня гром, это же старина Миссисипи Слим сидит в первом ряду!», бросил раздавать автографы и пошел пожать Слиму руку. А потом он сказал: «Если уж ты пришел сюда, почему бы тебе не сыграть нам песню–другую?» А когда он пожимал руку Джеймсу, тот подумал, что он ее просто расплющит — такая вот хватка у старины Текса! И все было именно так!

«Я взял гитару, и я наблюдал за людьми, — вспоминал Элвис, — я понемногу учился играть. Но я никогда не пел на публике. Я был очень застенчив, понимаете?» Каждый субботний вечер он слушал программу из «Опрая». Он, Глэдис, Вернон, его кузен Гарольд (Рита, мама Гарольда, умерла, и теперь он время от времени живет с ними), кажется, бабуля Минни тоже, потому что с тех пор, как умер дедушка, она живет в основном с ними — лучше бы тебе не сажать батареи приемника до вечерней трансляции! Взрослые смеются и обвиваются понимающими взглядами на шутки ведущего, и рассказывают полузабытые истории об исполнителях: Рой Экафф и Эрнст Табб, братья Виллис и Билл Монро, а вот, слышите, Ред Фоли исполняет «Old Shep», которую Элвис пел на ярмарке! Музыка может унести тебя куда угодно. Но куда, никто не знает. Папочка любит его. Мамочка позаботится о нем. Нет в его жизни такого, о чем бы они не знали, за исключением вот этого. И это его тайна.

Летом 1946 года семья Пресли переехала из Восточного Тьюпело На окраину — или просто в Тьюпело. Вернон больше не мог платить за дом на Берри–стрит и продал — или перевел — закладную своему другу Аарону Кеннеди. Вначале они перебрались на Коммерс–стрит, а потом уже на Малберри–эйли — рядом с Ярмарочной площадью и напротив многолюдного черного квартала Шейк–рег, примыкавшего к лесному складу Лика и Гудлетта, что на Ист–Мейн–стрит, где работал Вернон. Это был не дом, а лачуга — один из трех в крохотной аллее, но кошмаром был сам факт переезда. В Восточном Тьюпело Пресли поднялись на определенный уровень респектабельности, удержаться на котором им было очень трудно. Они уже были на равных с соседями, которые жили в том же квартале и имели примерно такой же достаток. В Тьюпело же к ним относились с презрением, как, впрочем, и ко всем, кто обитал над шоссе, — они были «белые отбросы». По мнению Эрнста Боуэна, чей отец держал лесопилку напротив аллеи и кто только недавно получил работу у бакалейщика Л. П. Маккарти, Пресли всегда переезжали, как только приходило время платить арендную плату. Когда и Вернон стал работать рассыльным у Л. П. Маккарти — он доставлял бакалейные товары во все близлежащие магазинчики, — мнение Боуэна не изменилось. «У него не было ни малейшего честолюбия. Ему было наплевать, если бы хозяин выбросил семью из той лачуги, — он нашел бы себе другую. Сколько раз торговцы собирались, обменивались образцами товаров — обычно это были пищевые консервы — и давали их на пробу Вернону! Это был жалкий тип, мы таких называли «неумейка»! Билл Митчелл, который получил свою первую настоящую работу в то же время (он тоже развозил продукты для Л. П. Маккарти) и, как и Боуэн, на почве музыки подружился с Элвисом, напротив, вспоминал добрый нрав и скромный характер Вернона, как, впрочем, и его полнейшее отсутствие честолюбия.

Весьма сомнительно, что все эти люди по–настоящему знали Вернона или его семью: совершенно очевидно, что они и понятия не имели об их надеждах и мечтах, и как бы они ни старались изобразить Вернона непроходимым лодырем, всякий раз мы видим, что Вернон либо работает, либо отчаянно ищет работу. В конце концов, он содержал свою мать и заботился о сыне сестры Глэдис. Когда же Элвис навещал своего кузена Вилли Уайлмена, он был для него изощренным городским кузеном. Как говорил Вилли, «все мы были обыкновенные деревенские дети. Мы носили простые штаны и рубашки. Мы по двое катались на велосипедах — Элвис ничем не выделялся среди нас, но все понимали: это настоящая городская штучка!».

Осенью 1946 года Элвис пошел в новую школу, «Майлэм», — она была примерно в полумиле от Малберри–эйли, здесь учились школьники с пятого по девятый класс. Он не произвел никакого особого впечатления на ребят из своего шестого класса, но это вряд ли удивительно, если — безотносительно к социальному статусу — учесть созерцательный и спокойный характер самого Элвиса. Несмотря на свидетельство Вилли Уайлмена, на фотографии того периода шестиклассник Элвис — единственный ребенок, которой одет в рабочий комбинезон, он единственный изо всех сил пытается выглядеть счастливым ребенком, и он единственный, в выражении лица которого можно прочитать предзнаменование иного, нежели у всех остальных, будущего. Он производит впечатление мальчика, которому интересен окружающий его мир, он выглядит оптимистичным, он явно в ладу с самим собой, — но, как и на более ранних школьных фотографиях, его никак не назовешь частью группового снимка. Его товарищ по седьмому классу Роланд Тиндэлл за год до того приехал в город из Дорси, штат Миссисипи, и он столкнулся с той же проблемой, что и Элвис: «В это трудно поверить, но перемена оказалась разительной! Я был оторван от всех своих друзей, от всех, с кем рос и кого знал — а знал, выходит, всех. И вот я оказываюсь в Тьюпело: три седьмых класса! Я хочу сказать, в то время это невозможно было себе представить, я хотел снова оказаться в деревне!» Элвис тоже был ошарашен, но в то же время — не более