еще он написал самую настоящую песню, чтобы спеть ее на свадьбе, песню о нашей любви. И он постоянно говорит, что любит меня, и приносит мне пакетик миндаля в шоколаде почти каждую пятницу. Подпиливает мне ногти на ногах и… и зажигает свечи вокруг ванны, когда я там лежу. А если мне становится грустно оттого, что я скучаю по семье, он объявляет День прогулов, и мы остаемся дома в пижамах, едим мороженое прямо из коробки и пьем пиво.

И вот он сошел с ума…

Это просто приступ паники, вот и все. Я глубоко вздыхаю и, потянувшись к нему, беру его за руку.

— Ноа, — слышу я себя, — все в порядке, дорогой. Дыши глубже. Вот, присядь, пожалуйста. Давай вместе будем глубоко дышать.

— Марни, послушай, я слишком люблю тебя, чтобы так с тобой поступить. Ничего не выйдет. Мы не должны этого делать. Теперь я понимаю. Мне очень, очень жаль, детка, прости, но я не могу.

— Конечно же можешь, — снова слышу я себя. — Мы любим друг друга, и…

— Нет! Нет, все не так. Недостаточно любить друг друга. Ты думаешь, я хочу так с тобой поступать? Марни, я облажался. Я не готов стать мужем. Я думал, что готов, но есть кое-что еще, что мне нужно сделать. Я не могу, детка.

— У тебя есть кто-то? Другая женщина? — Во рту у меня становится сухо.

— Нет, — отвечает он и поспешно отводит взгляд. — Черт, нет! Дело не в этом.

— А в чем?

— В двух словах не объяснить. Я просто не могу принести эти обеты, я пока не готов остепениться, стать мужиком с газонокосилкой.

— С газонокосилкой? При чем тут газонокосилка, чтоб ее?!

Он молчит.

— Все дело в постоянстве? — не отстаю я. — Это его символизирует газонокосилка? Что за танцы вокруг газонокосилки, Ноа?

Он прячет лицо в ладони и садится в высокую траву.

Я начинаю смеяться:

— О-о, я знаю, что произошло. Вы с Уипплом сегодня не ложились, так? И теперь у тебя похмелье, недосып и, вероятно, обезвоживание. Тебе нужно есть через каждые несколько часов и хотя бы немного поспать, иначе ты чокнешься.

Он ничего не отвечает, все так же закрывшись ладонями.

— Черт возьми, Ноа Спиннакер! Нас ждут люди, а тебе всего-то и надо вздремнуть, принять ибупрофена, выпить несколько литров ледяной воды и, может быть, «Кровавую Мэри» с чизбургером, и все будет в порядке. — Это внезапно становится кристально ясно даже посреди происходящего безумия.

Я плюхаюсь рядом с ним на землю. Лишь я одна могу его спасти, а единственное, что для этого нужно, выйти за него замуж, и да, на моем платье будут пятна от травы и, возможно, грязь, но мне наплевать. Я растираю его спину, его красивую мускулистую спину, как делала уже тысячу раз. Я хотела бы провести за этим занятием еще по меньшей мере лет пятьдесят.

— Ноа, дорогой, все в порядке, — продолжаю убеждать его я. — Послушай, я люблю тебя больше жизни и знаю, что нам суждено быть вместе и что у нас будет счастливая семья.

— Нет, — выдавливает из себя он, прикрывшись рукой, — ничего из этого не выйдет.

— Очень даже выйдет, поверь мне. А если даже и не выйдет, ничего страшного. Возьмем и разведемся. Люди то и дело разводятся.

Некоторое время царит молчание, а потом он бурчит:

— Развод — это ужасно.

Я объясняю, насколько ужаснее будет, если одному из нас придется сейчас пойти в церковь, чтобы отравить жизнь нашим родителям и всем, кто там собрался, объявив, что свадьбы не будет из-за газонокосилки.

Мгновение спустя он спрашивает:

— Что, если мы совершаем ужасную, чудовищную ошибку?

— Это не ошибка, — настаиваю я, понимая, что всем сердцем в это верю. — Да даже если и ошибка, давай совершим ее, раз так! Ну и что? Это и есть жизнь, Ноа. Терпеть поражения, совершать ошибки и понимать это через некоторое время, делать выводы. Во всяком случае, мы живы и пытаемся что-то делать. Слушай, давай просто возьмем и поженимся. А если завтра надо будет развестись, разведемся. А сегодня пойдем в церковь и скажем нужные слова, и все станут нам аплодировать, а потом мы станцуем вальс, и будем есть свадебный торт, и отправимся на медовый месяц, потому что виндсерфинг в Коста-Рике — это ведь здорово, правда? А когда вернемся, можем и развестись, если ты захочешь.

— Господи, да ты безумна, — говорит он. — Ты совсем, на хер, свихнулась!

— Сейчас трудно сказать, кто из нас сильнее свихнулся, — тихим голосом отвечаю я. — Ладно тебе. Давай выпьем за большую ошибку! — Вот он и попался. Я с некоторым удивлением понимаю, что сильнее него и что так было всегда. — Давай представим все иначе, — миролюбиво предлагаю я. — Сегодня я выхожу за тебя. Только я. Так что давай, вставай. Прими это и идем.

Он так и делает. Он действительно так и делает. Когда он встает, я даже не удивляюсь. Я знала, что так и будет.

Мы не касаемся друг друга по дороге в церковь. Мы идем быстро, опустив головы, а потом вместе направляемся по проходу к алтарю — Ноа в своих джинсах и я в испачканном травой свадебном платье, — а люди действительно встают и начинают нам хлопать. Они аплодируют. Аплодируют так яростно, что можно подумать, будто мы — это Принс и Майкл Джексон, а возможно, даже Элвис Пресли и три балбеса[3], которые дружно восстали из мертвых.

Я продолжаю улыбаться. Я не знаю, что делает Ноа, потому что не могу заставить себя посмотреть на него, но когда мы подходим к алтарю и церемония начинается, мы как ни в чем не бывало произносим все положенные слова. Я просто стою себе в церкви, выхожу замуж, как множество женщин до меня, и, может быть, потом, остановившись, чтобы разобраться со своими эмоциями, я смогу понять, что на самом деле чувствую. Но сейчас я просто продолжаю делать что положено, и Ноа делает то же самое, и наконец мы слышим слова: «Я объявляю вас мужем и женой», и Ноа целует меня, и мы вместе бежим по проходу, и всё именно так, как оно должно быть, если не считать ощущения где-то внутри, будто я катаюсь на американских горках и лечу вниз с километровой высоты, а потом вдруг обнаруживаю, что трасса впереди разобрана.

Прием, устроенный в загородном клубе моих родителей, великолепен, хоть я и занята главным образом тем, что пью коктейли в большем количестве, чем это целесообразно с медицинской точки зрения,