— Эта услуга не велика, — сказал он, передавая Саксу письмо от Залешина: — зато я претендую на особенную благодарность Полины Александровны. Для таких писем почта тиха, а я ехал скорее почты.

— Что Annette? Здорова ли она? Дайте же письмо. — И Полинька стала читать послание своей подруги, нисколько не думая о том, что в комнате был посторонний человек и что глаза этого молодого человека так ловко следили за каждым ее движением.

Сакс положил свое письмо подальше и, разговаривая с князем Галицким о военных событиях, при которых, во время оно, столкнула их судьба, всматривался в него с любопытством и не без особенного удовольствия.

Князь Александр Николаевич имел одну из тех редких физиономий, которые нравятся с первого разу и мужчинам и женщинам. Правильные черты лица его казались и тоньше и умнее от матовой, несколько болезненной бледности, к которой чрезвычайно шли маленькие черные усы, приподнятые кверху. Рот его сохранял нежное, детски-ласкающее выражение, которое остается надолго у мужчин, бывших в детстве особенно хорошенькими мальчиками.

Он был высок и строен: но несколько жиденький стан его как будто был остановлен в своем развитии. Мундир с серебряным шитьем делал князя еще моложе...

— Что же поделывает добрый мой Залешин? — продолжал Сакс начатый разговор. — По-прежнему ли почитывает своего Пантагрюэля? Хорошо ли вы сошлись с ним?

— Я давно не запомню такого приятного знакомства, — говорил князь. — Далеко бы пошел ваш товарищ, если б не леность его.

— Его добрая воля, — заметил Сакс. — Да и чего же нам жалеть? Я уверен, что он совершенно счастлив.

— Да он был бы счастлив и здесь. Дайте ему хоть целое министерство: он будет так же весел и спокоен, будет и есть, и пить, и работать на славу. В службе тяжело только людям мнительным.

— То есть, вы думаете, что государственный человек...

— Должен быть эпикурейцем. Потому-то, скорее всех, служить должно Залешину.

— Оно почти так... Чем больше я на вас гляжу, — говорил Сакс, — тем более вижу в вас перемены. Вы гораздо более похудели, чем перед вашим лечением.

— У меня была нервная горячка... после вод.

— Да, воля ваша, и глупы эти воды. Есть ли что в мире пошлее, скучнее этого вечного Карлсбада и всех подобных лечебниц?

— Для меня они еще тошнее, — сказал князь, улыбаясь, — даром что я родился чуть только не в минеральной ванне... Я побыл недолго в Германии, весною проехал в Италию...

Полинька дочитала письмо и молча сидела и кусала губы.

— Я вас на минуту оставлю с женою, — сказал Сакс, взявши опять письмо Залешина: — ей уж не терпится... надо расспросить про подругу. Жаль, что я скоро уеду из Петербурга... правда, ненадолго. Если вы свободны, останьтесь обедать с нами.

Князь поклонился.

— У меня будет Запольский, которого вы знаете, да один художник из Италии. Оно вам и кстати. С ним потолкуем о Риме, а с вами

О бурных днях Кавказа...[46]

Сакс вышел с письмом в руках.

Медленно, с грустным взглядом, который так шел к интересному его лицу, подошел князь к Полиньке.

— Простите ли вы меня, Полина Александровна? — тихо сказал он, остановясь перед нею и сложив руки под грудью.

Полинька вся покраснела, потом побледнела, как полотно. Ей стало и жалко, и страшно, и совестно.

— M-r Alexandre, — сказала она по пансионской привычке, — в чем же?.. Я права, и вы правы... Вы, верно, прочли письмо? — вдруг вскричала она и снова покраснела.

Не улыбнувшись, не поморщившись, встретил князь Александр Николаич эту невыносимую наивность.

— Вы знаете, о чем оно? — опять спросила Полинька, чтоб поправить свою ошибку.

— Я догадываюсь, — грустно отвечал Галицкий. — А что мне за дело? Я прямо винюсь перед вами и не умею ни от кого скрываться... Письма эти были предлогом — я хотел видеть вас.

Полинька, перетрусившись совсем, боялась посмотреть в лицо князю.

— Не боитесь ли вы меня? — продолжал он. — Или в наше время любовь может вести к чему... или какая-нибудь страсть может развиться в наше время?..

Полинька находилась в страшном недоумении и не знала, что говорить.

— Я скажу вам откровенно, как говаривали мы в старые годы, я и сам не знаю, люблю ли я вас теперь. Я не думал о возможности говорить с вами... всю дорогу мне ни разу не грезилось даже целовать вашу руку... У меня одна только непонятная потребность — потребность глядеть на вас, Полина Александровна. Может быть, этого делать не следует... скажите мне прямо...

Князь шел прямою дорогою. План его атаки был до чрезвычайности прост. С Полинькой не могла иметь места любовная схоластика.

Услышав такую речь, Полинька ободрилась и подняла глаза до голубых глаз князя.

— Как это странно! — заметила она. — Вы много думаете, m-r Alexandre... верно читаете все книги. Вам надобно чаще ездить на бал... у вас столько знакомых...

— Я думал о причинах этой грусти, — продолжал князь: — думал об этой энергической потребности видеть вас... сказать ли?.. одно время я советовался с докторами, конечно не называя вашего имени. Это болезнь такая... гибельная только для меня... да она пройдет еще, может быть. Один взгляд ваш облегчил меня, я уже спокойнее.

— Да, все это пустяки, — сказала Полинька уже гораздо смелее прежнего: — вам надо веселиться, в карты играть... Я бы рада помочь вам, да нельзя же нам все глядеть друг на друга.

«Ах ты, милая плутовка! — подумал про себя князь. — Как ловко, хоть и бессознательно, подметила ты смешную сторону моего платонизма! Вперед! Еще усилие!»

— Вам кажется смешна моя грусть? — продолжал он вслух. — Впрочем, благодарю вас за участие. Надо мной могут смеяться... мне что за дело? Лишь бы я видел вас. Положение мое не подходит под общие законы... Я так уверен в странности, исключительности моей болезни, что готов итти к вашему мужу, открыть ему все... и он сам...

— Что вы? Боже мой! Молчите! Не говорите ему... Если вы хоть слово ему... я не стану говорить с вами... — Бедный ребенок снова побледнел: кровавая картина дуэли, написанная услужливою приятельницею, ясно выдвинулась перед ее глаза.

Ни один мускул не пошевелился на бледном лице