Вернулись из похода к вечеру — в приподнятом настроении, возбужденные, с охапками альпийских цветов…

На следующее утро Ворошилов вышел из своей комнаты в маршальском кителе, и брат с сестрой поняли: отпуск Климента Ефремовича прервался. Он подошел к ним, развел руки и обнял сразу обоих:

— Вы отдыхайте, набирайтесь сил, а мне пора в Москву. — И, глядя в окно, подумал вслух: — А они летят… Они почти у цели… И главную суть их подвига, надо полагать, уже поняли те, кому это в первую очередь следует понять…

Тимур и Таня слушали, затаив дыхание, а маршал привлек их головы к себе и по-отцовски поцеловал в светлые, все еще пахнущие горным ветром волосы…

«Да, это началось тогда, в горах…» — и мысль оборвалась: в коридоре ходко прозвучали знакомые шаги. Одернув китель, Тимур быстро пошел к выходу, но с порога обернулся и взглянул на фотографию. То ли ему хотелось в это поверить, то ли просто померещилось, но он отчетливо увидел: отец одобрительно подмигнул.

Возвращаясь домой, Климент Ефремович обычно заходил в небольшую комнату, на стенах которой висели картины почти с одним и тем же сюжетом: ослепительное цветение деревьев и трав. Так и казалось, что в комнате вот-вот зажужжат пчелы. Маршал любил отдыхать в этом уголке кремлевской квартиры. Радующая глаз пестрота напоминала ему сады юга, степи родной Луганщины. И Тимур, не раз входивший в ту комнату — и когда хотел полистать кипу свежих газет и журналов, и когда, как сейчас, под вечер, возникала потребность в чем-либо посоветоваться с Климентом Ефремовичем, — всегда возвращался из «домашнего сада» ободренным, окрыленным…

«Окрыленным! — сдерживая волнение, подумал Тимур, останавливаясь у двери, за которой никогда — ни летом, ни зимой — не прекращалось буйное цветение полей, лугов и садов. Бодрясь, мысленно подтрунил над собой: — Сейчас маршал тебя окрылит!» И потянул дверь на себя:

— Разрешите, Климент Ефремович?

— Прошу, Тимурок, прошу!

Входя, Тимур успел заметить, как голова Климента Ефремовича медленно отстранилась от спинки кресла: видимо, минуту-другую Ворошилов сидел, запрокинув голову, — думал о чем-то или просто отдыхал. В другой раз Тимур обязательно бы спросил: не помешал ли? Теперь же решил действовать немедленно, попытался лишь оценить настроение.

«Лицо утомленное, но не сердитое — по нему не поймешь, доволен или нет он мной после визита к нему школьного начальства».

— Климент Ефремович, прошу выслушать меня. Это очень важно.

Ворошилов сел поудобнее, положил руки на стол.

— Важно… Раз важно, садись, вот здесь, рядом. Слушаю тебя, Тимурок. — Но тот продолжал стоять — вытянувшийся, напряженный, с заметно побледневшим лицом. — Чего ты стоишь, присаживайся.

— Разрешите, я стоя.

Ворошилов смотрел на Тимура — высокого, статного, подтянутого, с прямым, твердым взглядом.

«Понимаю, — догадался маршал. — Понимаю, почему он надумал вот так, во всей своей строевой красе, стоять передо мной: всем своим видом хочет напомнить, что сильным стал, крепким и закаленным, способным преодолеть любые тяготы, которые могут возникнуть и обязательно возникнут перед каждым, кто избрал себе нелегкий путь в небо». Думал так и смотрел на своего подопечного, а в памяти живо возник тот далекий день, когда Тимур впервые высказался о своей мечте стать летчиком. Тогда он тоже точно так, как сегодня, постучал, вошел и стал перед ним — заметно подросший, серьезный, решительный. Тогда горела только настольная лампа, свет, приглушенный абажуром, сглаживал тени, и лицо Тимура показалось ему особенно красивым — голубоглазое, открытое, с тревожным румянцем на худощавых щеках.

— Климент Ефремович, — заговорил он зазвеневшим голосом. — Я пришел, чтобы сообщить вам…

Официальность такого обращения Ворошилов попытался сбить шуткой и тоном гоголевского городничего докончил за Тимура:

— …пренеприятное известие.

Тимур не улыбнулся, не среагировал на шутку, и пришлось положить цветной карандаш на раскрытую папку с почтой: «Что-то стряслось».

— Я пришел, — твердо повторил Тимур, — чтобы сообщить вам о своем решении… учиться на летчика. — И сразу же уточнил: — На военного летчика. — Румянец загустел, д глаза стали еще шире, отчаянно распахнулись. Помолчав, для убедительности дополнил: — Решение мое окончательное, Климент Ефремович, и я готов объяснить почему.

— Так-так… окончательное, — вслед за Тимуром раздумчиво повторил Ворошилов. — А «почему» — объяснять не надо, и так ясно. — Взял из пачки газет, сдвинутых на угол стола, верхнюю и развернул ее: — Вот! Три русских богатыря, шагающих сейчас по Америке. Те самые, о которых ты впервые услышал в горах Кавказа. Они воодушевили?

— Не только они, но и… вы.

— Я? — Спросил, а рука непроизвольно потянулась к коротко подстриженным усам. — Что-то запамятовал…

Тимур, не меняя выражения лица, напомнил: в одной из своих недавних речей нарком обороны призвал советскую молодежь идти в авиацию.

— Было такое, Тимурок, было! — воскликнул он тогда и стремительно встал. Обхватил Тимура за плечи, потянул к дивану: — Присядем все же. Разговор, вижу, серьезный.

Сели. И он не снял рук с плеч воспитанника, чувствуя их юношескую туговатую крепость. Тогда-то впервые и понял, что Тимурок уже не тот мальчик, каким представлялся ему все эти годы, а порывистый, пытливый подросток. Ну конечно же, окончил семилетку и, как другие его сверстники, серьезно задумался над вечным вопросом юности — кем быть?

— Но ты еще не окончил десятилетку, — напомнил он Тимуру. — Договоримся так: отложим разговор о выборе военной профессии на три года. Согласен? — Тимур промолчал: неопределенность ответа его не удовлетворяла. — Раздумываешь: учиться дальше или нет?

— Только учиться! Но я должен знать, что вы мое решение одобряете… Для меня это очень важно.

— А для меня важно было узнать то, что ты сказал сейчас: только учиться!.. Хочу, чтобы Тимур, сын моего лучшего боевого друга, был достойным своего отца. И я все сделаю, чтоб так оно и было. Надеюсь, ты в этом мне поможешь.

Тимур тогда ушел серьезный, задумчивый, а он, утомленный нелегким минувшим днем в наркомате обороны и прихвативший на дом недочитанную на службе почту, продолжал сидеть на диване, озабоченный состоявшимся разговором. Он почему-то не мог представить Тимура в роли военного летчика. Кого угодно, даже сына Петра, он мог спокойно увидеть в форме пилота, но только не его, Тимку.

«Почему?» — напряженно думал он тогда, прикрыв отяжелевшие веки. В памяти сразу же возникло бледное лицо Михаила Васильевича, из глубины лет донесся его приглушенный, но твердый голос: «Обещай мне, если я умру под ножом, позаботиться о семье… о детях». Даже вздрогнул и открыл глаза — так явственно прозвучало эхо знакомого голоса.

«Вот почему…»

И еще припомнилось, что в то лето Тимуру не