К нашей беседе присоединился комбриг. Как-то невольно они двое переключились на воспоминания, и Куницын спросил меня:

— А вы, Ефим Николаевич, сами-то откуда родом будете?

Блин, как бы ответить, чтобы не запалиться?.. Сам-то я из Подольска, но мало ли, вдруг здесь кто-нибудь тоже из подольских, начнут ловить на нестыковках. Всё-таки Подольск 2017-го и 1937-го — две большие разницы. Ладно, если что, сошлюсь на секретность.

— Из Подольска я.

— Из рабочей семьи?

— Отец у меня железнодорожник был, умер, а мать портнихой работала.

Тут я малость приврал. Отец у меня до выхода на пенсию был кадровым офицером, дорос до подполковника. А мать в политотделе служила машинисткой. Когда мне было три года, отца перевели служить в ГСВГ,[2] куда он полгода спустя привёз и нас с матерью. Там я вполне сносно насобачился шпрехать на языке аборигенов, это знание мне пригодилось годы спустя во время контактов с немецкими бизнесменами. В 1989 году в рамках объявленного Горбачёвым плана одностороннего сокращения Вооруженных сил СССР из Западной группы войск был выведен и расформирован в том числе и десантно-штурмовой батальон под командованием моего отца. Мы осели в Подмосковье, а через два года батя вышел на пенсию.

К счастью, после этого вопросы о малой родине закончились, и мы начали обсуждать наше будущее. Оба моих собеседника были уверены, что следователи во всём разберутся и вскоре они окажутся на свободе и будут восстановлены в правах и званиях.

— Наивный вы народ, — покачал я головой. — Не хочу пугать, но отсюда вас вряд ли выпустят. Либо расстрел, либо, в лучшем случае, лагеря.

— Опять вы за своё, товарищ Сорокин, — вздохнул Кржижановский. — Ну нельзя же быть настолько пессимистичным, нельзя же так категорично не верить в справедливость!

— Действительно, — присоединился артиллерист. — Я вчера невольно подслушал ваш разговор и кое в чём вынужден не согласиться…

— Я вас понимаю, — предвосхищая аргументы собеседника, перебил я. — И не собираюсь вас переубеждать. Просто, когда вам зачитают приговор, вспомните наш разговор.

Между тем Костыль со товарищи затеяли чифирь. Делали они его оригинально. Приоткрыли окошко, под которым на полу развели самый настоящий костерок из тряпок и газет, пристроили на него кружку с водой и, когда вода закипела, бросили в неё несколько щепоток чёрного листового чая, хранившегося в плотной бумаге. После закипания сняли с огня, накрыли сверху донышком другой кружки. Сняли её через пятнадцать минут, и по «хате» поплыл характерный запах.

Уголовники пили напиток по очереди, заодно пуская по кругу самокрутку, видно для усиления воздействия. Курить я пробовал ещё до армии, не понравилось, так и не научился. А вот крепкий чай уважал, научился пить его в Чечне и, предложи мне Костыль сейчас хлебнуть чифиря, может, и не отказался бы.

— На прогулку! По двадцать человек.

Дверь со скрипом отворилась, и первая группа во главе с Костылём и его подельниками отправилась дышать свежим воздухом. Я от прогулки отказался, и мои новые знакомые ушли гулять без меня. Ещё одним, кто не пошёл на прогулку, был лётчик Ян Рутковский, вернувшийся весной из Испании. Он лежал по соседству, у него после избиения на допросе с неделю назад отказали ноги, вернее, он передвигался, но маленькими шажками, как я недавно до параши. И тоже всё началось с отбитых почек. Как бы и самому преждевременно не стать инвалидом. А в медсанчасть его почему-то не переводят. У-у, звери!

Глядя на этого молодого здорового парня, я его искренне жалел. Вся-то вина лётчика была в том, что, вернувшись из испанской «командировки», он раскритиковал конструкцию наших истребителей. Вот буяна и упекли сюда, и дальнейшая его судьба не выглядела особо весёлой. Если в СИЗО не загнётся, скорее всего, загнётся в лагере. А то и расстреляют за антисоветскую агитацию, которую ему инкриминируют, где-нибудь в подвальном коридоре.

Делать было нечего, время спрессовалось в одну вязкую, как кисель, субстанцию. По праву больного меня никто из сокамерников не тревожил, и я мог хотя бы насладиться лежанием на жёстком матрасе, разглядывая нацарапанные на стенах надписи. Тут, судя по всему, не красили стены с дореволюционных времён. Глаза, один из которых был прилично затёкшим, натыкались на даты, самая старая относилась к 1897 году. «Гога из Тифлиса — 1897», а чуть ниже те же цифры и надпись, сделанная грузинской вязью. Нацарапать, что ли, ради смеха — «Здесь был Ефим Сорокин, родившийся в 1980 году, в год проведения Московской олимпиады»… То-то сидельцы затылки будут чесать.

Периодически кого-то вызывали на допрос, кто-то возвращался изрядно побитым, а двое из вызванных и вовсе не вернулись, и этот факт не внушал мне и другим оптимизма.

Настало время ужина. Блатные, как обычно, кучковались на примыкающих к окну нарах, и я приметил, что они там о чём-то перешёптываются, изредка бросая взгляды в нашу сторону.

— Затевают какую-то пакость, — негромко проинформировал я комбрига. — Ночью нужно быть готовыми ко всему.

— Установим поочерёдное дежурство, — также тихо ответил Кржижановский. — Нас уже несколько человек набирается из военных, да и остальные из сочувствующих, так что дадим вам отоспаться, справимся своими силами.

Как и вчера перед сном, свет выключили где-то часов в одиннадцать вечера, и камера погрузилась в темноту. Слабый луч лунного света, падавший в зарешечённое оконце, и тлеющий красным кончик папиросы из блатного угла — вот и всё освещение. Хорошо хоть, фрамугу приоткрыли, а то бы вся камера провоняла табаком. Запасы махорки у них, наверное, солидные, небось кореша с воли передают.

Сон не шёл. Сокамерники ворочались, что-то бормотали, разговаривали… Правда, постепенно всё же затихали. О том, сколько прошло времени после отбоя, можно было только догадываться. А мне всё равно не спалось. Ныли побои, в боку ломило, нужно показаться медику, может, хоть какую-то фиксирующую повязку на рёбра наложит, а ещё лучше, если в больничку определят.

Я закрыл глаза, пытаясь всё же уснуть. Видно, с закрытыми глазами у меня обострился слух, потому что я расслышал какое-то шевеление в «блатном углу». Открыл глаза — и различил в сумраке три крадущиеся в нашу сторону тени. Чуть толкнул лежавшего рядом комбрига, тот стиснул моё запястье: мол, всё вижу, нахожусь в полной боевой готовности.

Я смотрю в щёлочку из-под опущенного века правого глаза, левый и так заплыл. Надеюсь, Кржижановский тоже догадался прикрыть веки, не сверкать белками глаз в мутном лунном свете.

Тени совсем