что имперские правительства дали оружие в руки миллионам крестьян, отнюдь не всегда лояльных к власти, послали их на годы в окопы, не удосужившись объяснить им необходимость войны, делало сохранение империй задачей трудноразрешимой. Поражение, крушение старого порядка, территориальная дезинтеграция были взаимосвязанными процессами.

Картина анархии, порождаемой крахом территориально интегрированных империй, хорошо известна по книгам и фильмам, посвященным Гражданской войне в России.

Но это отнюдь не русская специфика. Вот как описывает реалии времени, связанного с крахом Австро-Венгерской империи, один из современников: “Зеленые компании (банды дезертиров) превратились в банды грабителей. Села, замки и станции брали штурмом и грабили. Железнодорожные пути уничтожали. Поезда держали в очереди, чтобы их ограбить. Полиция и вооруженные силы присоединялись к грабителям или были бессильны противостоять им. Вновь обретенная свобода вставала в дыму сожженных домов и сел”[67].

Важнейшим аргументом в пользу капитуляции был, в заявлении Государственного совета Австро-Венгрии, тот факт, что армия является полиэтнической, ее части, не являющиеся австрийскими и венгерскими, не готовы сражаться за империю.

Опыт расформирования империй после Первой мировой войны важен для понимания тех проблем, с которыми мир столкнулся в конце XX в. После краха авторитарного режима возникает политический и социальный вакуум. Полицейский старого режима ушел, нового еще нет. За теми, кто претендует на власть, нет традиции, обеспечивающей легитимацию режима, не существует общепринятых правил политической игры. Возникает ситуация, характерная для великих революций: слабое правительство, не способное собирать налоги и выплачивать деньги тем, кто их получает из государственного бюджета, обеспечивать порядок, гарантировать выполнение контрактных обязательств[68].

В таких условиях эксплуатация простейших общественных инстинктов – надежный путь к политическому успеху. Скажешь о национальном величии, несправедливости по отношению к собственному этносу, имевшим место в истории, заявишь о территориальных претензиях к соседям – и политический успех обеспечен[69]. При слабости демократических традиций и политических партий радикальный национализм, апелляция к национальной самоидентификации, национальным обидам, поиску этнических врагов, которые во всем виноваты, – надежное оружие в борьбе за власть. Австро-Венгрия 1918 г. – классический пример использования подобного политического инструментария лидерами этнических элит империи. Даже накануне крушения империи пангерманские круги в Австрии категорически возражали против ее трансформации в федерацию. Выражавшая их взгляды влиятельная газета “Нейе Фрейе Прессе” за несколько дней до распада режима писала: “Немцы в Австрии никогда не позволят раздробить государство как артишоки”[70].

Польский поэт А. Мицкевич за 100 лет до краха Австро-Венгерской империи писал, что в ней 34 млн жителей – и лишь 6 млн немцев, держащих остальные 28 млн в подчинении. В 1830 г. австрийский поэт Ф. Грильпацер отмечал, что если мир столкнется с неожиданными испытаниями, то лишь Австрия распадется от этого на куски. Австро-венгерская элита, понимавшая хрупкость империи, пыталась сохранить ее, разжигая противоречия между подконтрольными народами, создавала ситуацию, в которой венгры ненавидят чехов, чехи – немцев, итальянцы – и тех и других. Когда крах империи стал неизбежным, взаимная вражда сделала национальные проблемы в странах-наследницах труднорегулируемыми[71].

Попытки элиты метрополии сделать национальную идентичность основой государственности в многонациональных империях конца XIX – начала XX в. объективно подталкивают к радикализации антиимперских настроений у национальных меньшинств. Выдающийся российский демограф, профессор А. Вишневский пишет: “У украинского сепаратизма в его споре с более умеренным федерализмом был тот же могучий помощник, что и у всех других российских сепаратизмов, – имперский великодержавный централизм. Его жесткая, не признающая никаких уступок унитаристская позиция постоянно подталкивала к ответной жесткости украинских националистических требований. Украинский национализм объективно подогревался ощущением ущербности положения новой украинской элиты и вообще всех пришедших в движение слоев украинского населения на общеимперской экономической и политической сцене. Когда русские патриоты, признавая украинцев частью русского народа, не желали ничего слышать об украинском языке, они расписывались в своем стремлении закрепить эту ущербность, второсортность навсегда”[72].

Важнейшей темой в венгерской политической агитации 1918 г. была недопустимость утраты статуса привилегированной нации в Австро-Венгрии. Ключевой сюжет хорватской агитации – неприемлемость венгерского доминирования и территориальных претензий Венгрии к Хорватии. Для австрийских немцев важнейшая проблема в это время – судьба части Чехословакии, населенной судетскими немцами, для Чехии – сохранение территориальной целостности.

Эти конфликты трудноразрешимы на рациональном уровне. С точки зрения рациональности невозможно объяснить, что важнее: сохранение целостности Богемии или право судетских немцев на присоединение к Германии? Как быть с венгерскими меньшинствами в Югославии и Румынии? В относительно мирном разрешении этих противоречий важнейшую роль сыграла оккупация важнейших спорных территорий бывшей Австро-Венгерской империи войсками Антанты. Но и в этом случае не обошлось без вооруженных конфликтов. При крахе других территориально интегрированных империй развитие событий пошло более кровавым путем.

К 1870 г. на большей части будущего Болгарского государства мусульмане, турки, болгароязычные помаки, переселившиеся из России крымские татары и черкесы не уступали по численности православным болгарам. На протяжении последней четверти XIX – первой четверти XX в. из Болгарии, Македонии, Фракии в Западную Анатолию переселились несколько миллионов турок. К 1888 г. доля мусульман в населении Болгарии снизилась примерно до 1/4, а к 1920 г. составляла 14 %. Сходные процессы происходили в 1912–1924 гг. в Македонии и Западной Фракии[73].

Окончательный демонтаж Османской империи стал результатом ее поражения в Первой мировой войне. Лидеры турецких националистов в январе 1920 г. были вынуждены признать право территорий империи, в которых доминировало арабское население, на самоопределение. Но они настаивали на сохранении целостности турецкой метрополии. За крушением Османской империи последовала греко-турецкая война. В ее основе – спор вокруг границ государств, формирующихся на постимперском пространстве. Победа в войне стала важным фактором легитимации нового турецкого государства, позволила сравнительно безболезненно ликвидировать в 1924 г. мусульманский халифат. Однако и здесь при первых попытках демократизации, предпринятых в конце 1920-х и начале 1930-х гг., легализованная оппозиция сразу начинает эксплуатировать ностальгические чувства по халифату, мусульманским ценностям и утраченной империи[74].

Имперская миссия в Азии – важнейший элемент национальной самоидентификации России в XIX в. Достоевский пишет: “В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы. Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух и увлечет нас туда, только бы началось движение. […] Создалась бы Россия, которая бы и старую бы возродила, и воскресила со временем и ей же пути ее разъяснила”[75]. Но территориальная экспансия, включение в состав империи территорий, населяемых народами с принципиально иными традициями и языками, создавали риски при любых признаках кризиса режима.

Гражданская война в России не носила чисто национального характера, в ее развертывании была сильна идеологическая и социальная компонента. Вопрос