Шрифт:
Закладка:
«Пасечник! Да что он может? Только пчёл гонять, да обещания раздавать. Там они все такие: и он, и Прохавал и прочие иже с ними деятели. Анпоилов от же. Да уж… Интересно, а что там с моей партией без меня станет? Эх… — он мысленно махнул рукой и смахнул виртуальную слезу с воображаемой щеки. — Всё похерят, как обычно! Всё, что создано непосильным трудом, свёрстано годами, собрано по крупицам, всёооо…».
И Владимир Вольфович едва не взвыл от переизбытка эмоций. Да и как иначе ему оставалось реагировать⁈ Партия — это он, а он — это вся партия!
Незаметно, погружённый во все эти мысли и переживания, он заснул. Сказалось и общее переутомление, и какая-никакая сытость. Проснулся уже к вечеру от тихого голоса старой медсестры:
— Герр Меркель, герр Меркель⁈
Шириновский нехотя открыл глаза, уставившись в её заботливое лицо.
— Да⁈ — прошептал еле слышно.
— Как вы себя чувствуете?
— Хх… хорошо.
— Доктор прописал вам таблетки, нужно принять.
— Давайте, — чуть приподнял он голову.
Медсестра вложила в рот Шириновскому-Меркелю таблетки и поднесла стакан воды. Сглотнув лекарства и судорожно втянув в себя воду, Вольфович откинулся на подушку, и тут ему в рот ненавязчиво ткнулась железная ложка. Так, гм, совсем ненавязчиво, но очень целенаправленно.
— Ешьте, герр Меркель, это вкусно и полезно.
Шириновский вынужденно открыл рот и механически сглотнул склизкий комок попавшей ему в рот «еды». Вкус у этой, призванной быть съедобной субстанции оказался не ахти. Комок какой-то бурды провалился внутрь, но где-то на полпути между горлом и желудком застрял. Медсестра вовремя это заметила и снова поднесла стакан воды.
Так он и ел, чередуя комковатую, неприятную на вкус кашу с водой, которая помогала проталкивать еду по пищеводу. Наконец, с ужином было покончено, и его оставили в покое.
— Сколько я уже лежу в больнице? — обратился Шириновский к Маричеву.
— Не знаю. По голове я 1 мая 1929 года получил, а очнулись мы уже вместе. Даже говорить первым ты начал.
— Понятно, — произнёс Шириновский. — Календаря отсюда не видно, значит придётся спросить.
Получается, после черепно-мозговой травмы он какое-то время лежал без сознания. Сколько там обычно лежат? Не меньше суток, если пациент в кому не впал. А то и больше. Пожалуй, после удара успело пройти примерно два-три дня перед тем, как он прилетел в это тело. Там кто-то что-то про трепанацию черепа говорил, но Шириновский ничего подобного не помнил. Теперь вот мучайся, понимаешь! Так, мысленно брюзжа, Шириновский скорее выражал старческое ворчание, чем серьёзное недовольство своим новым положением.
Выбор-то небольшой: либо ты живёшь, либо не живёшь. И уж лучше жить, чем не жить. Но вообще это вопрос философский. Так можно додуматься, что жить в теле больного человека или имбецила то ещё издевательство. Да и много каких вариантов можно придумать, так что здесь жаловаться нечего. Вот только не хотел он в Германию, да ещё в тело будущего нациста. Но выбирать не приходилось, придётся приносить пользу Родине в качестве шпиона и диверсанта.
Главная цель — это чтобы Россия (а в данном случае СССР) победила как можно раньше. А, соответственно, Германия проиграла или, ещё лучше, вообще никогда не нападала на СССР. Задачка явно не по силам одному человеку. Однако попытаться придётся, раз уж так случилось. И он попытается.
Немного расслабившись, Шириновский прикрыл глаза и почти сразу уснул. Снилось ему всякое, в основном дикое и очень безобразное. Ночь прошла, а наутро всё повторилось. Старая фройляйн, тарелка на этот раз молочного супа, стакан безвкусного чая и кусок серого хлеба. Вот и всё, что ему полагалось. Вскоре после завтра в палату зашёл врач.
— Как вы себя чувствуете, герр Меркель? Сестра докладывает, что у вас полный орднунг? Вы идёте на поправку, это радует. Выздоровление пациента всегда радость, как для меня, так и для ваших товарищей. Я уверен, вы бы не отказались их увидеть… Но, увы! Пока им сюда нельзя ни в коем случае. Тот удар едва не стал для вас фатальным. И вам стоит поберечься от всяких эмоций. Вот пойдёте на поправку, и я разрешу им навестить вас. Но не беспокойтесь, нам перечислили на ваше лечение средства, и теперь питание станет значительно лучше. Много пострадавших, все больницы переполнены, поэтому нам сейчас нелегко.
Шириновский прочистил горло слабым кашлем:
— Какое сегодня число?
Собственный голос ему не понравился. Такой же тихий и слабый, как в последние дни жизни, когда ему банально не хватало сил на споры и ругань.
— А, так вы же только очнулись? И говорите ещё плохо. Сегодня седьмое мая.
— Значит, я лежу уже целую неделю⁈ — еле слышно удивился Шириновский.
— Да, вы правы, но вы уже идёте на поправку. Поверьте, после такого удара по голове, который вы получили от коммунистов, выжить способен далеко не каждый. Впрочем, я вижу, что утомил вас, герр Меркель. Отдыхайте. Вам некуда торопиться, приходите в себя и выздоравливайте. Набирайтесь сил для борьбы с коммунизмом, я на вашей стороне.
Похлопав по кровати рядом с рукой Шириновского-Меркеля, доктор ушёл, оставив после себя запах чего-то едкого, то ли карболки, то ли хлорки, то ли вообще формалина.
Шириновский осторожно повернул голову и наконец-то огляделся. Палата оказалась небольшой, всего на четыре койки. Все четыре были заняты. И, судя по схожести трёх других пациентов с мумиями, находился он сейчас, вероятнее всего, в реанимационной палате.
Щедро обмотанные бинтами соседи по палате практически не шевелились и разговаривать с ним, естественно, были не в состоянии. Что же, придётся лежать молча. Может, оно и к лучшему. Вольфович закрыл глаза и внезапно решил поругаться со вторым своим «Я».
— Эй, фашист! Ты проснулся? Слышишь меня⁈
— От фашиста слышу! — тут же парировал знакомый голос.
— Ага, я так и знал, что ты подслушивал, вражеский голос!
— Да зачем мне что-то там подслушивать? Разумеется, я всё слышу. Теперь я — это ты, а ты — это я!
— Ладно. Давай, рассказывай мне, что ещё я должен знать и уметь здесь. Я же был политиком, а не разведчиком, и далёк от этих ваших шпионских штучек-дрючек. Давай, учи меня!
— Гм, — завис на мгновение Маричев. — Ты же
