Шрифт:
Закладка:
«Когда ты сердит, считай до четырех; когда очень сердит, ругайся!»
Но это все на внешнем контуре. Развлекать, ублажать, возбуждать и перевозбуждать себя, губя этим самым то чудо, что нам дано по праву рождения, – быть воплощением Бога на земле – вот порочная практика, предназначенная для внутреннего потребления.
«Единственный способ сохранить здоровье – есть то, что не хочется, пить то, что не нравится, и делать то, чего не хочется».
Казалось бы, золотые, хоть и весьма ироничные по форме подачи, слова! То, чему нужно следовать, чтобы сохранить в чистоте и здравии доставшийся от Творца сосуд, носящий по земной жизни бессмертную душу. Но люди действуют ровно наоборот. Ведь что-то или кто-то советует отпустить на волю пороки – и наблюдениями за тем, как грамотно люди это делают, Марк Твен занимался всю свою жизнь. Даже принимал в этом живое участие. И начал, как он сам признается, весьма рано.
К 10 годам Марк Твен (но начинал-то Сэм Клеменс, конечно же!) был уже опытным курильщиком и на всю жизнь сохранил страсть к дешевым и крепким сигарам.
«Сначала Бог создал мужчину, потом он создал женщину. Потом Богу стало жалко мужчину, и он дал ему табак».
Но, как всегда, движущей силой возникновения всех пороков и уж тем более детского табакокурения, явилась женщина. Вот что пишет Марк Твен по этому поводу, вспоминая былое:
«…Рослая девица лет 15, в коленкоровом платье и широкополой шляпе, какие тогда носили, спросила меня, потребляю ли я табак, – то есть жую ли я его. Я сказал, что нет. Она посмотрела на меня презрительно и немедленно обличила перед всеми остальными:
– Глядите, мальчишке семь лет, а он не умеет жевать табак!
По взглядам и комментариям, которые за этим последовали, я понял, что пал очень низко, и жестоко устыдился самого себя».
Устыдился – и, как рассказывает Марк Твен в своей автобиографии, устыдившись, приобщился ко всем формам табакопотребления.
«Самый лучший способ бросить курить – не начинать курить с детства».
Да-да, он как привык в юные годы курить табачные изделия американских бюджетных марок, так и не изменял своей привычке. Жена и дети были вынуждены смириться. Когда Марк Твен работал, в его кабинете дым стоял коромыслом. Дом, естественно, пропитывался табачным запахом тоже. Никакие духи и притирания не могли спасти от него детские и дамские наряды. Но любовь выдерживает и не такое. Сострадание и понимание стойко переносят смрад.
Шутки шутками, а курил писатель действительно много.
Не бросил он это занятие до самой смерти.
Что и говорить: привычка – вторая натура.
Кто-то из его окружения пошутил, что любимый сорт сигар Марка Твена называется «Двадцать пять центов за ящик». А может, он и сам запустил это остроумное название в инфопространство. Так или иначе, но оно запомнилось и прижилось.
Люди из общества потребления продукции высшего качества не одобряли его выбора. Потребители товаров нижнего ценового сегмента тоже его не понимали. Выбрался наверх, считали они, – пользуйся благами, положенными по статусу. Их можно понять – они курили гадость из экономии. Выбились бы в господа – моментально перешли бы на элитный табачок. Белое пальто и жизнь в особняках на Марка Твена должного влияния не производили. Скорее всего, полюбившимися в юные годы простецкими сигарами он не планировал никого шокировать. Просто к ним привык и их любил. Разве что хотелось доказать – зачастую люди больше ценят марки, чем качество. Переклейте лейблы – не раз предлагал он – и вряд ли кто-то отличит элитную сигару от дешманской.
Иногда Марк Твен даже ставил эксперименты – чтобы проверить правильность своих выводов.
Вот как он сам писал об этом:
«Однажды я пригласил на ужин 12 близких друзей. Один из них славился своим пристрастием к дорогим, изысканным сигарам, точно так же, как я – к дешевым и скверным. Предварительно я наведался к нему и, когда никто не видел, заимствовал из его ящика две пригоршни его любимых сигар; они стоили по сорок центов штука и в знак своего благородного происхождения были украшены красным с золотом ярлыком. Я содрал ярлык и положил сигары в ящик, на котором красовалась моя излюбленная марка – все мои друзья знали эту марку и боялись ее, как заразы. Когда после ужина я предложил сигары, они закурили, героическими усилиями стараясь выдержать выпавшее на их долю испытание. Веселость их как рукой сняло, все сидели в мрачном молчании. Их мужественной решимости хватило ненадолго: один за другим друзья бормотали извинения и с неприличной поспешностью бросались вон из дома, наступая друг другу на пятки. Когда утром я вышел посмотреть, чем кончился мой эксперимент, все сигары валялись на дорожке между парадной дверью и калиткой. Все, кроме одной, – эта лежала на тарелке моего друга, у которого я их позаимствовал. Видно, больше двух затяжек он не вынес. Позднее он сказал мне, что когда-нибудь меня пристрелят, если я буду травить людей такими сигарами».
Как видим, друзья не отличили дешевые сигары от дорогих. Вот такая она – сила убеждения и безграничная власть рекламы.
И точно так же, уверял Марк Твен, обстоит дело с любым товаром. В подавляющем количестве случаев отличить сложно. Сила слова, сила дыма, сила убеждения – это и есть сила… Кто-то да прислушается к его призывам – надеялся этот писатель-гуманист. Убедит другого слепо не восхищаться известными брендами и раскрученными марками, искать свое и формировать личные пристрастия.
«Двадцатипятилетние юнцы с семилетним опытом курения пытаются мне втолковать, какие сигары хорошие, а какие плохие. Это мне-то! Да мне даже не надо было учиться курить – я курил всю свою жизнь; да я только появился на свет – сразу попросил огонька!»
Стоит заметить, что Марк Твен гораздо терпимее, с пониманием и даже порой сочувствием относится к порокам, которые связаны с тем, как люди губят свое бренное тело и «подгубливают» душу. Пьяницы, курильщики, сквернословы и прочие нечестивцы – порой самые обаятельные его персонажи.
Да, он безжалостен к тем, кто губит души ложью, предательством, воровством, лицемерием и ханжеством. Не говоря уже об убийствах и завоеваниях. Но вот как рыбак рыбака видит издалека, так и несчастных алкоголиков да прочих бедолаг, обуянных пороками, он в своих произведениях описывает так, что снисхождение, по крайней мере, читательское, им гарантировано. Может, потому, что сам в этом плане не безгрешен?