Судя по приходившему оттуда валу информации и личным историям, которые я находил в интернете, на одном берегу реки – огромной реки (каким бы Амур ни был, для меня он всего лишь штрих на карте) – теснились массы китайцев, каждый кузнец своего успеха. А на другом – с нашей стороны – находились неосвоенные, практически бесхозные, земли. Здесь можно без особого труда стать олигархом. Я люблю контрасты. Я отлично адаптировался к этому перемежению тяжелого добровольного труда на юге и освоения природных недр на севере. Я же человек не легкомысленный. Моя душа не пустая, даже наоборот: ее, словно набухшую маковую головку, переполняют воля, жизненная энергия.

Илл. 17.

Илл. 18.

Лет через четырнадцать эту часть мира будет не узнать. Моя душа способна интуитивно принимать важные решения – она моя шаманка. Знаки, которые она мне подает, нередко туманны, но они сподвигают меня на решительные поступки. Долгое время я колебался и не знал, остаться ли вместе с русской, с которой я, приехав в Амурскую область, и поселился в одной комнате в новостройке. Запах свежего бетона. Или испытать судьбу с китаянкой, которую я встретил на другом берегу в прошлый выходной? Ох уж эти бары с их тусклым, многообещающим светом! Пока я так и не смог прийти к однозначному решению. В этом отношении я считаю себя МЕДЛИТЕЛЬНЫМ. Но во всем остальном я стремительный, волевой, пылкий. Здешние земли окрестили «нашим диким востоком». Мой поступок – это прыжок, наподобие того, который в XIX веке совершили европейские поселенцы, отправившиеся в Калифорнию.

«Моя душа сбрасывает кожу»

С тех пор, как, сдав на отлично экзамен на врача и физиотерапевта, я переехала в Либурн под Бордо, отвоевала себе место во Франции и готова его защищать, я сильно выросла. Я похудела, я уже не переедаю из‐за экзистенциального страха. Однако мое эфирное тело, исходящий от меня свет, то, что часто называют «духовным излучением», заметно увеличилось. Возможно, поэтому мои пациенты так быстро вылечиваются – я даже прослыла целительницей. Как я уже сказала: старая кожа, кожа моих страхов, моей учености, – лопнула. Я – ЗАПАДНЫЙ ЧЕЛОВЕК С ВОСТОКА, я следую зову своей бабки по отцовской линии, родом из Галиции, она страстно хотела эмигрировать, перебраться за океан, но ее застрелили на родине.

Переехав сюда, я впервые в жизни ощутила себя ровней с другими, я надеюсь, что та женщина, которой я сейчас являюсь, воссоединится однажды со своей спутницей – я уже давно узрела ее духовным глазом, но еще не отыскала. Думаю, что части моего «я», сейчас оголенные, скоро покроются новой кожей. Не просто защитной кожей – кожей счастья.

Врач по образованию, я знаю: линька всегда сопровождает рост эволюционирующих тел. При этом потерю белка, случающуюся во время сбрасывания кожи, нашего самого большого органа, трудно, по мнению Дарвина, объяснить даже у рептилий. Пусть кожа, которую теряю я, это эфирный покров, но ведь и он образуется не без усилия, с помощью, так сказать, ДУХОВНОГО БЕЛКА (которому нам предстоит еще придумать название). Любая потеря – к пользе; когда мы потеем, из организма выходят соль и вода – тело охлаждается, и мы можем двигаться вперед. Или же взять линьку птиц: в жертву приносится оперенье, содержащее в себе ценные микроэлементы. Линька – это тоже растрата вещества. Однако она является необходимостью. Страстно чего‐нибудь желать – это процесс противоречивый, – взять, например, женщину, стремящуюся оказаться на Западе: она хочет лучшей жизни, связанных с ней преимуществ (желание соответствует сахару, жиру = накопление энергии, необходимой для птичьего полета). Одновременно с этим она не хочет оставаться в одиночестве, пытается обрести спутницу (такое желание соответствует сере и белковым веществам, содержащимся в корме птиц, они бесполезны для дальнего перелета, поэтому накапливаются в перьях, сбрасывающихся в период линьки). «Желание примирить эти противоречия» высвобождается в процессе линьки в виде энергии. У птиц – оперение, а у меня сбрасывание духовного покрова, отвергнутого прошлого, является условием для свободного полета к счастью. Сбрасывание старой кожи не сделало меня больше, оно позволило мне обрести «крылья». Запах близкой от меня Атлантики я вдыхаю советским носом.

Между телом и разумом – ничего, кроме музыки

Изначально у нее не было ничего, кроме «фамильной крови», горючего, с помощью которого в стенах Сараевской музыкальной академии она превратилась в дисциплинированного музыканта, отменную вокалистку, подвижницу духовной музыки.

Теперь она жила в одном из европейских мегаполисов. В этом сезоне она пела АНТИГОНУ[2] в одноименной «эталонной опере эпохи Просвещения» Томмазо Траэтты. Она доверяла дирижеру, специалисту по барочной опере, преданному своему делу, она с доверием относилась ко всем, кто способствовал ее карьере, в ней еще сохранялся запас открытости, простодушия, которое – учитывая взрывоопасную обстановку у нее на родине – она могла унаследовать лишь от далеких предков.

У нее был ассистент, живший с ней молодой человек, с которым она спала в одной постели; по ночам они тесно прижимались друг к другу, но между ними ничего не было, ведь она считала себя монахиней от искусства. К тому же она не была уверена, что достаточно искренне любит прижившегося у нее молодого человека, пытавшегося о ней заботиться, хотя потоки удовольствия (впрочем, без особенного сладострастия), исходившие от их ночных тел, говорили о том, что они уже сделались друг другу близки. Привязанность недолговечна, говорила она себе, и в один из дней она даже поняла, что навсегда хотела бы избавиться от своей эмоциональной зависимости от этого человека. В его пользу, однако, было то обстоятельство, что они много разговаривали друг с другом. Он казался ей смышленым, был хорошо образованным, без привычной ей практической хватки. Нередко она ему удивлялась. Ради нее он изучил материалы по Антигоне в университетской библиотеке.

Конкретной проблемой певицы были долгие вокальные лиги, написанные для кастратов и которые нынешним женским сопрано исполнять довольно‐таки непросто. Ирине пришлось научиться управлять своей воздуховодной трубой, позволяя тонкому, сконцентрированному потоку скользить по голосовым связкам, пока у нее не заканчивалось дыхание.

Она была рыбачкой «в водах забвения». Такие прекрасные выражения употреблял ее целомудренный возлюбленный, этот ученый братец, к которому – от одного ночного разговора к другому – она привязывалась всё больше. В отличие от разочаровывающих романов с поклонниками, добившимися ее снисхождения, он ее приободрял, был просто‐таки чудом.

Антигона – не сумасшедшая аристократка, говорил ей изучивший литературу об античной