Шрифт:
Закладка:
Но со временем, когда воспоминания о Кэле стали тускнеть, я начала осознавать, каково это для девочки – остаться на свете без мамы. Я жила в окружении мужчин и не имела перед глазами образца для подражания. После того как умерла мама, мужчины предположили, что я просто тихо возьму на себя ее роль – стану готовить им еду, смывать их мочу с унитаза, стирать и развешивать на веревке их грязную одежду и вообще заниматься всем, что есть в доме, а еще курами, а еще садом. Мама научила меня основам ведения хозяйства, но в двенадцать лет, когда дом стал моей обязанностью, я не знала, правильно ли все делаю, и уж точно, я делала все не так хорошо, как делала бы мама. А главное – я не была уверена, что мне хочется всем этим заниматься и имею ли я право об этом заявить. Со временем я своим умом дошла до ответов на эти вопросы.
Что еще хуже, через несколько месяцев после маминой смерти начало изменяться мое тело. Я созревала быстрее своих немногочисленных ровесниц в школе, и мне неоткуда было узнать, что происходит, и предположить, чего ждать дальше. К тому же я все равно была такая стеснительная и так много работала, что не могла близко сдружиться с кем‐то из этих девочек. Чтобы избежать школьных издевок, я могла надеяться лишь на одно: что мне удастся стать совсем незаметной. Не зная, где и как купить лифчик, я носила большие свитера и надевала по несколько блузок сразу. Когда это перестало помогать, я стала обматывать грудную клетку эластичным бинтом, который заказала у мистера Джернигана, скормив ему изобилующую чрезмерными подробностями ложь о больной коленке.
Вскоре после этого пришли мои первые месячные. Я проснулась в луже крови и подумала, что, конечно же, умираю. Скромность и интуиция подсказали мне, что отцу говорить об этом не следует. Я сняла простыни и с ужасом обнаружила, что кровь просочилась до матраса. Не имея времени на то, чтобы все это отчистить – надо было готовить завтрак и идти в школу, – я скомкала простыни, испачканное нижнее белье и ночную рубашку и засунула под кровать, а на грязный матрас накинула покрывало в цветочек. Не придумав ничего лучшего, я сложила несколько салфеток и засунула их в чистые панталоны, чтобы кровь не проливалась наружу. Я надела черную юбку, а под нее – шерстяные колготки и сверху на них еще пару летних бриджей, чтобы постараться удержать всю эту конструкцию на месте.
– Господи, да чего ты так плетешься? – возмущался Сет, когда я шла за ним по тропинке в школу.
– Мама не хочет, чтобы ты упоминал имя Господа всуе, – отвечала я.
– А, ну да, только мама умерла, ты не заметила? – сказал он и зашагал еще быстрее, пока не превратился в маленькую движущуюся черточку где‐то вдали.
Никогда еще я так остро не ощущала, что мама умерла, как в тот день по дороге в школу, когда из меня через интимное место вытекала кровь, и я тряслась от страха, что салфетки сползут, сгибалась от спазмов в животе и ничуть не сомневалась в том, что рухну на землю и умру от таинственного недуга раньше, чем дойду до школы.
Вернувшись домой, я обнаружила рядом с кроватью ведро мыльной воды и щетку. Постельное белье больше не было запрятано под кровать, а лежало кучей рядом с ведром, по‐прежнему окровавленное, но еще и ужасно грязное, как будто его извозили в грязи. Испачканные трусы исчезли вовсе. Я покорно принялась стирать простыни, тереть щеткой пятна, выжимать воду и снова тереть. Молчаливые слезы стекали по носу, собирались под подбородком и срывались оттуда в ведро.
Вдруг на пороге возник отец в своем грязном комбинезоне и истрепанной соломенной шляпе. Он пожевал сомкнутые губы, будто пробовал на вкус слова, которые, возможно, сейчас произнесет. Я хотела рассказать ему, что происходит, – как в тот раз, когда сообщила о кровавой ране, которую обнаружила, когда одна из наших лучших свиней откусила кусок от другой. Я хотела, чтобы он помог мне понять, как в тот раз – “за территорию”, сказал он тогда и заверил меня, что тела заживают. Он, казалось, тоже что‐то хотел сказать, но вместо этого отступил из дверного проема, повернулся и пошел прочь по коридору.
– Не оставляй свое личное там, откуда его могут утащить во двор собаки, – пробурчал он на ходу.
Его тяжелые шаги удалялись – по коридору, вниз по лестнице и дальше – через кухню. Проскрипела дверь с железной сеткой и громко за ним захлопнулась.
Собака у нас была всего одна – черно-серый пятнистый пастуший пес, которого мы называли просто Щенок, пока он не начал регулярно таскать рыбу из ручья и не заработал кличку Рыбак. Он был очень любопытной собакой, и наверняка именно он обнаружил мое грязное белье, но отец сказал “собаки” – во множественном числе, и хотя теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он просто оговорился или я неправильно услышала, но тогда терзавшие меня страхи, неопытность и невежество нарисовали передо мной картину целой яростной своры, привлеченной этим особым сортом крови и отныне намеренной повсюду преследовать мою семью, таиться и, возможно, напасть на меня, едва я выйду во двор. Я прижала простыни к лицу и зарыдала в них, свитер и юбка насквозь промокли. С того дня я закрывала за собой дверь каждое утро, уходя из комнаты. И на ночь, ложась спать, тоже закрывала. Если бы можно было перемещаться по дому и заниматься хозяйством, оставаясь при этом за собственной закрытой дверью, я бы именно так и делала. Я была девушка в доме, полном мужчин, и на глазах превращалась в женщину. Это почти то же самое, как если бы бутону расцветать в снежном сугробе.
Встреча с Уилом вызвала призрак этих старых переживаний и вдохнула в них обновленную жизнь. Чувства, которые он разжег во мне, еще на шаг приблизили меня к взрослению,
